Герцогу вдруг показалось трудным управлять лошадьми, и он нахмурился:

— Когда я вернусь в Лондон, я поговорю с Хоторном о ваших деньгах, Равелла. Вам понадобится много вещей, и мы не будем заниматься ерундой. Конечно, вы будете пользоваться только доходом, не трогая основного капитала. Что вы будете делать, когда станете взрослой или выйдете замуж, будет полностью на вашей совести.

— Я понимаю разницу между доходом и капиталом, — медленно произнесла Равелла, — и понимаю, что, если сохранить капитал, не будет иметь значения, если я немного потрачу из дохода.

— Я рад, что вы нашли разумное решение.

Равелла немного помолчала, потом добавила:

— Будет чудесно помочь Адаму. А я могу послать что-нибудь Джонсону?

— Конечно. Только если вы будете слишком великодушны, то скоро окажетесь в долгу. Платья, шляпки, всякие мелочи, которые понадобятся вам соответственно вашему положению, Равелла, стоят недешево.

— Мне в самом деле понадобится много вещей?

— Вы, конечно, не захотите постоянно носить платье, которое сейчас на вас надето?

Щеки Равеллы покраснели, она посмотрела на свое платье… Следующую милю извилистой пыльной дороги она молчала, потом герцог указал ей кнутом на небольшой низкий дом, покрашенный в белый цвет и окруженный хозяйственными постройками.

— Это ферма, — сказал он.

— Неудивительно, что они не хотят покидать ее, — тихо ответила Равелла.

Герцог свернул с дороги, направив лошадей по колее во двор фермы. Они оказались не единственными посетителями. Гристл уже был здесь, сидя верхом на толстой чалой кобыле. С ним разговаривал пожилой человек с седой головой и морщинистым лицом, с широкими плечами и мощными руками. За ним стояли два его сына, дюжие молодцы с приятными добродушными лицами.

При появлении герцога установилось общее молчание, затем пожилой человек шагнул вперед:

— Добрый день, ваша светлость. Для меня большая честь, что вы посетили нас, хотя мистер Гристл сказал, что ваша светлость приедет, только чтобы выгнать меня из моего дома и дома моих предков.

— Я не давал Гристлу таких указаний, — холодно заметил герцог. — Я готов выслушать, Вудхед, почему вы хотите остаться.

Управляющий тронул лошадь и подъехал к экипажу герцога.

— Я бы не тратил слова на этого человека, ваша светлость, — сказал он. — Если вы просто прикажете ему, что он должен уехать в течение месяца, этого будет вполне достаточно.

Взгляд, которым герцог одарил управляющего, поразил бы и более смелого человека.

— Когда мне понадобится ваш совет, Гристл, я попрошу его. Итак, Вудхед, что случилось?

— Случилось так, ваша светлость, что я не могу платить больше, чем мы уже платим. У нас был плохой год, и, хотя ферма хороша, у нас недостаточно денег, хотя я не могу сказать, что мы не сможем наскрести.

— Я так понял, что это не вопрос ренты, а вопрос обработки земли.

— Это ложь, ваша светлость, — гневно сказал старик. — Ферма работает не хуже, чем другие. Мы получили призы за наш скот только два месяца назад, а наши свиньи толще и больше, чем на любой другой ферме вашей светлости. Но сто пятьдесят фунтов — это слишком много, ваша светлость. Два раза мистер Гристл поднимал плату до ста двадцати, но в этом году он сказал, что вы хотите больше. Это невозможно, ваша светлость, в этом году это невозможно.

Герцог посмотрел на управляющего:

— Почему увеличена рента?

— Этот человек просто придумывает оправдания за свое неумение.

— Я спросил не об этом. Почему увеличена рента?

Управляющий не смел поднять глаз.

— Она не увеличена, — сказал он наконец.

— Нет, ваша светлость, — вмешался Вудхед. — Она не поднята на бумаге, это правда. Сто фунтов я плачу и получаю квитанцию, как было всегда. Остальное мистер Гристл называет налогом на крышу, и на него нет квитанции, как нет ее и на других фермах вашего поместья. Мы часто спрашиваем себя, знает ли ваша светлость об этих налогах.

— Принесите квитанцию за последний год, — приказал герцог.

Фермер посмотрел на одного из сыновей, и тот убежал.

— Видите ли, ваша светлость… — начал Гристл.

— Помолчите, — сказал герцог ледяным тоном.

Все молчали, пока парень не принес листок бумаги. Он отдал его отцу, а тот вручил герцогу.

— Это квитанция на двадцать пять фунтов за квартал, — заметил герцог. — Это сто фунтов в год. В прошлом году, вы сказали, вы заплатили сто двадцать?

— Да, ваша светлость. И на год раньше тоже. А перед этим десять фунтов.

— Прекрасно, — сказал герцог. — В этом году ваша рента будет уменьшена на пятьдесят фунтов. Вы будете платить сто фунтов за ферму, как делали всегда, и ни одного пенни больше. Если у вас возникнут затруднения, вы обратитесь ко мне. Это понятно?

— Ваша светлость!

Лицо старика было красноречивее всяких слов. У Равеллы на глазах появились слезы.

Герцог повернулся к съежившемуся управляющему:

— Вы покинете мое поместье сегодня же. Вы не получите плату, и я не дам вам рекомендации. И если вы появитесь здесь еще, вы пожалеете об этом.

Не говоря больше ни слова, герцог развернул экипаж и отправился обратно тем же путем, каким они приехали.

— О, пекки! — закричала Равелла. — Это было замечательно! Я счастлива!

— Все это очень хорошо, — мрачно сказал герцог, — но вы лишили меня управляющего. Возможно, раз вы знаете так много о подобных вещах, вы скажете мне, где я могу найти другого?

Равелла нисколько не была смущена его насмешливым тоном.

— Вам надо кого-нибудь местного, — сказала она. — Кого-нибудь, кто понимает проблемы этих людей, любит ваше поместье и хочет приносить пользу.

— И где я найду такое чудо? — спросил герцог.

— Поедем и спросим викария. Священники, если они хорошие, всегда знают, что лучше для их прихожан.

— Будь я проклят, если знаю, куда еще вы меня заведете! — воскликнул герцог, и тон его был одновременно и забавляющимся, и раздраженным. — Это более чем достаточно: за последние десять лет я впервые посещаю собственного викария.

Глава 4

Преподобный Теодозиус Холлидей был и ученым, и джентльменом. Его не заставляли служить в церкви, как обычно бывает с младшими сыновьями. Его отец был достаточно состоятельным человеком и хотел купить Теодозиусу патент для службы в гвардии. Однако после двух лет, проведенных в Оксфорде, где он заслужил репутацию выдающегося теолога, Теодозиус Холлидей решил посвятиться в сан, так как он был убежден, что святая церковь предоставит ему больше времени для чтения ученых трудов, чем любая другая карьера.

Были моменты, когда семья надеялась, что он станет епископом, но их иллюзии быстро развеялись, потому что Теодозиус, женившись на женщине, имевшей и голову, и деньги, предпочел жить в отдаленном деревенском приходе, где стремления его паствы не противоречили его собственным абстрактным интересам.

Когда он был молод, семья постоянно требовала от него проявления талантов. Когда женился, жена заставляла его получать осязаемую пользу от его учения, и трактаты, хотя и скучные, были, главным образом, ее достижением. Но миссис Холлидей умерла на пятидесятом году жизни. Когда прошло первое чувство утраты, Теодозиус, говоря метафорически, задрал ноги на камин, отказался от неравной борьбы за подтверждение своего ума и пристрастился к безудержному чтению, как пьяница к винному погребу.

Однако он не был настолько не от мира сего, чтобы репутация его патрона и скандалы, касающиеся герцога, не проникали в его убежище. Когда горничная благоговейным писком объявила о прибытии его светлости и Равеллы, викарий поднялся с кресла, в котором читал. При виде герцога удивление на его лице сменилось суровостью.

Хотя герцог редко снисходил до объяснения своих поступков, в этот раз по причинам, которых не мог объяснить даже себе, он сказал:

— Мисс Шейн — моя подопечная, викарий. По неожиданным обстоятельствам она остановилась в Линке прошлым вечером. По ее настоянию мы приехали просить вашей помощи.