— Влезайте, не стесняйтесь… Шинель подложите под голову, а мешок застегните, — сказал и исчез. — Топливо у нас условное, — слышалась из мешка его шутка.

Признаться, мне было не до шуток. Может быть, потому, что мешка едва хватало до подмышек, а может быть, от непривычки, от того, что мешок лишил меня единственного, что согревало, — движения. Я промерз до костей… Примерно через час выскочил из «удобств», словно инеем покрылся. Снова набросил на себя шинель и уже не только не ложился, но и не присаживался до самого утра. Ходил и ходил — наверное, «отмерил» расстояние от Львова до Красне и обратно.

Не знаю, где и как ночевал тогда секретарь райкома партии Петр Васильевич Земляной. Рано утром я встретил его в просторном кабинете с разрисованными морозом окнами. Худощавый, резкий в движениях, Петр Васильевич долго ходил по комнате, затем присел рядом, доверчиво заглянул мне в глаза.

— Спрашиваете, как проходит хлебозаготовка? Очень туго приходится… Там, где колхозы, — легче. А вообще, и с колхозами дело продвигается медленно. Бандиты в селах пытаются верховодить, запугивают людей. Я тут с августа сорок четвертого работаю, не знаю покоя ни днем, ни ночью… Бродят в лесах остатки разбитой Советской Армией под Бродами дивизии СС «Галичина». Ежедневно — жертвы. Убивают председателей сельсоветов, коммунистов, комсомольцев, бросают в колодцы трупы детей, женщин, стариков… Подыхая, люто кусается гадина… Коммунистов в селах еще мало, опираемся на комсомольцев, молодежь… Вот и в Трудоваче удалось создать одну из первых в районе комсомольскую организацию. Может, слышали, на областном партактиве ставили ее в пример? Боевая, работоспособная, к хорошему будущему стремится. Самооборону организовали, в колхоз людей готовят. Там такой вожак появился! Владимир Иванюк. Далеко парень пойдет, честное слово. Владиком его зовут в Трудоваче. Может, знаете?

Нет, к сожалению, я не знал Владика Иванюка. А Петр Васильевич слишком скуп на слова и ничего не рассказал мне о трудном пути галицкого юноши.

Весной сорок пятого года, не простившись с товарищами, умчался Владик во Львов.

— Хочу учиться и работать… — заверял он одного из руководителей школы ФЗУ.

— А по селу скучать не будешь? — спросил тот для порядка, торопливо просматривая поданные Иванюком документы.

— Кто его знает… Соскучусь — съезжу. Полтора часа — и дома.

Однако домой Владика не тянуло. В шумном обществе сверстников, будущих строителей, быстро мелькали дни, недели, месяцы… Юношу хвалил мастер, уважали товарищи. После занятий Владимир подолгу засиживался в библиотеке. Он знал наизусть много стихотворений Шевченко, Франко, читал и перечитывал «Как закалялась сталь». Высокий Замок стал для него любимым местом отдыха. Отсюда хорошо было видно, как на пустырях и пожарищах поднимаются корпуса новостроек, прихорашиваются улицы, тянутся к солнцу деревья… «Стану электросварщиком, — мечтал Владимир, — на всех конструкциях буду ставить свои инициалы. Знай наших… А еще буду сажать деревья, везде, где буду работать. Минут годы, возьму с собой сына или дочь и поведу их по своим дорогам. Вот эта черешенка посажена мной после окончания института. Эта яблоня зацвела, когда женился. Этот дуб привезли с Карпат в день рождения сына».

Долго, красиво хотел жить Владимир Иванюк. Где-то за развалинами дома, в гуще парка, всполошилась кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!» Почти до пятидесяти досчитал Володя и перестал. Это только подтверждение длительности жизни, а не ее содержание. О начале своего жизненного пути Владимир думал с горечью. Мучила совесть. Как и чем оправдает он то, что было?..

Володю затянули в лес «повстанцы», когда еще шла война. Немаков, швабов, мол, будем бить. Украина должна стать самостийной… Именно теперь надо об этом думать, пробуждать национальную сознательность у людей!

Юноше с романтическим характерам импонировала таинственность лесных укрытий, конспиративность, пароли, псевдо. Только несколько настораживали указания: «Помни — ты украинец». «Ты украинец, должен терпеть». «Ты украинец, будешь все иметь».

Что же он узнал? Чего добился?

Оуновцы, как пауки, втягивали в свои сети несчастную жертву. Сначала невинное поручение: узнать, как трудовачцы, ну, к примеру, соседи, встречают воинов Советской Армии, о чем беседуют с солдатами, чем интересуются. Потом — что говорил секретарь райкома партии, приехавший в Трудовач? Кто его охранял? Собираются ли организовать в селе колхоз?

На акции Владика не брали. Очевидно, не понравилось поведение парнишки руководителю «надрайонного провода» Голубу, который заставлял деда Гаврилу пить деготь, чтоб впредь не угощал «советов» водой из колодца. Интересно, что бы сделал Голубь, ежели б дознался, что дед Гаврила бывало сам не съест, а их, соседских ребятишек, непременно угостит медом из собственного улья.

«А ведь он тоже украинец», — глядя на дедовы муки, думал Володя.

— Перевертень, московский прислужник! — процедил сквозь гнилые желтые зубы Голубь и ударил деда наотмашь.

Володя твердо решил вырваться из-под опеки «надрайонного руководителя». Но как он появится в Трудоваче?

Получив очередное задание, Владимир украдкой направился к селу. Каждый раз он выбирался из лесных дебрей разными дорогами. Сейчас тропа вела через кладбище. Присел отдохнуть, собраться с мыслями. Нечаянно глянул на свежую могилу. Знал: тут недавно захоронили останки воинов Советской Армии, погибших от фашистской бомбы. «Фирсов, Асанбаев, Гоголадзе» — прочитал он на фанерной дощечке. За освобождение его родного села от коричневой нечисти отдали свои жизни вот эти воины — сыновья всех народов.

Когда сумерки окутали село, Владимир осторожно подошел к угловому окну своей хаты, легонько, словно кошка, стал скрестись о стекло. На суровое отцовское — «кто?» — шепотом ответил:

— Я, Владик… не узнаете?

Свет ночника дрожал то ли от сквозняка, подувшего из сеношных дверей, то ли от подрагивания руки Дмитрия Андреевича — отца Владика.

— Чего притаился? — не поздоровавшись, грозно спросил отец. — Кто людскую кровь понюхал, людоедом становится. Прочь со двора! Ты опозорил наш честный хлеборобский род. Мать, родившую тебя, люди прокляли… Иди к ним, к людям, проси прощения. У меня больше нет сына! Нет!..

Несказанной болью обожгли сердце отцовские слезы. Ночник выпал из его дрожащих рук, тьма заслонила глаза отца и сына.

Владимир отшатнулся от родного порога, поднял воротник, насунул на лицо фуражку. Что-то терпкое подкатилось к горлу, мешало говорить, дышать, думать… Только протяжное материнское — «Сыночек мой, несчастье мое…» — донеслось из темного угла хаты.

Это тебе, Владимир, совет и напутствие в юной жизни!

Это тебе, Владимир, отцовское благословение!

Это тебе «пробуждение национальной сознательности»!

За поворотом остановился, осмотрелся. Лес, подступавший к селу, пугал Владимира не только темнотой. Вершины деревьев на фоне темно-синего неба напоминали оскал зубов «надпроводника». В ушах все еще стояли суровые отцовские слова: «Кто людской крови понюхал, людоедом становится». Нет, туда Владимир не сделает и шага… Убьют… Замучают… Ведь то голубовское — «перевертень», «московский прислужник» — было сказано не столько для деда Гаврилы, сколько для него, Владимира. Он понял это. Назад, домой! Упасть на колени… просить… Пообещать искупить вину, принести в село голову «надрайонного» Голуба… «Сыночек мой, несчастье мое!..» — мама поймет, простит… А отец? Его крутой характер Владимир знает хорошо. Сказал — отрубил…

На горизонте замигали огоньки… Нет, это не облава. Послышался гудок: «Ту-да!.. ту-да!..»

Владимир не колеблясь пошел в манящую даль майского рассвета.

На станции бросил в почтовый ящик коротенькую записочку секретарю райкома партии: