Итак ( склоняется над рукописью): «Молодая и прелестная жена принца Леопольда была довольна тем, как шумно и весело они отпраздновали свадьбу. Слава богу, венчание не затянулось. И едва лишь новоиспеченная принцесса почувствовала на пальце ласкающий холодок обручального кольца, она выпорхнула из темного и мрачного собора на свежий воздух, на солнышко, которое в тот день сияло, как… (какое же подыскать сравнение?) изумруд, оправленный в бирюзу небес. О да, оно так лучисто проникало сквозь закрытые веки, грело и припекало, что хотелось помечтать и понежиться в блаженной истоме, подставив ему лицо.

Но понежиться им, конечно, не дали: великаны гвардейцы из охраны принца гаркнули: «Виват!» - и выстрелили в воздух, да так громко, что распугали всех голубей на площади, стаей взмывших в небо. Принц же от страха побледнел и стал кружевным платком разгонять пороховой дым, а у нее еще долго звенело в ушах.

Едва они оправились от испуга и пришли в себя, как их сразу посадили в карету и повезли во дворец, где уже собрались гости, шуршали веера, шелестели складки шелковых платьев, колыхались страусовые перья, сновали по паркету слуги в ливреях - словом, готовился бал. О, она безумно любит балы, музыку, шампанское, и, конечно же, ее радовало, что и этот бал удался на славу. Сколько было цветов и поздравлений, сколько подарков (в том числе говорящий попугай и забавная китайская собачка с широко расставленными глазами), сколько завистливых взглядов и притворных улыбок!

Что ж, завидуйте: сегодня она первая и среди придворных нет наряднее и прекраснее ее!

Грянула музыка, принц обхватил ее за талию, и, легко скользя по паркету, они исполнили первый танец, а затем гости еще немного потанцевали и начался свадебный обед: вот тогда-то она впервые и увидела этого Баха. Он сидел за дальним концом стола с заправленной за ворот салфеткой, словно бы являя собой мрачное продолжение собора, который они с таким облегчением покинули, и своим видом, истинный бог, чем-то напоминал гвардейца.

Ни малейшего признака светской любезности не угадывалось на его лице. Напротив, он был так суров, словно присутствовал не на свадьбе, а на собственных похоронах: видно, предчувствовал, что теперь лишится своего влияния на принца и тот найдет для себя более достойное занятие, чем пение мадригалов, игра на скрипке и клавесине.

А как он ел, этот несносный Бах (наверное, с горя)! Уписывал за обе щеки, словно подмастерье, который весь день мостил булыжником улицу, – и гусиный паштет, и трюфеля, и простую селедку с кольцами лука (сам родом из Тюрингии, а они там все селедочники!). Одним словом, принцесса сразу возненавидела этого Баха и, несмотря на любовь и благоволение к нему мужа, дала себе обещание поскорее выжить его из дворца.

К счастью, у нее в этом нашлась союзница – старая княгиня. Ее, несчастную, мучили мигрени оттого, что из комнат принца вечно доносились эти звуки: принц, набросив надушенный батистовый платок на деку скрипки, прижав к ней подбородок, самозабвенно водит смычком по струнам, а тучный Бах, поправляя парик, одергивая кружевные манжеты камзола, аккомпанирует ему на клавире... И ладно бы играли что-нибудь легкое, игривое, пикантное, во французском духе, – подобное той музыке, под которую резвятся на балах, но этот Бах задумал свести ее в могилу своими фугами и хоралами. Он умудряется самую простенькую танцевальную мелодию преобразить так, что, слушая ее, помышляешь о Страшном суде и адских муках, но только не о танцах.

Стоит лишь дать волю подобным мыслям, и мигрень вам обеспечена! Поэтому старая княгиня охотно поддержала невестку, и у них родился хитроумный план, как поскорее избавиться от Баха.

Они поручили придворным кумушкам разузнать о нем как можно больше, и те мигом им донесли, что этот Бах не такой уж образец добродетели, как кажется на первый взгляд. Конечно, все мы не без греха, но среди его недостатков и пороков есть один, затмевающий прочие как самый непростительный для немца, – строптивость, дерзость и непослушание.

Да, да, да, непослушание, – вот в чем был не единожды уличен Бах!

Рассказывают, что, находясь на службе в Арнштате, куда он был приглашен на должность органиста Новой церкви, Бах получил суровое взыскание от членов консистории за самовольную отлучку. Именно так было расценено его затянувшееся пребывание в Любеке: вместо позволенных четырех недель он пробыл там целых четыре месяца, оправдываясь тем, что ему хотелось послушать тамошних органистов и усовершенствоваться в своем искусстве. Кроме того, ему было поставлено на вид, что он примешивал к хоралу чуждые звуки, которые внушали страстные помыслы и отнюдь не способствовали молитвенному умиротворению души. Этими вольностями Бах приводил в смущение общину, вынуждая прихожан с сомнением спрашивать себя, где они находятся. В храме или оперном театре?

В этом случае суд проявил снисходительность к Баху. Его обязали лишь систематически заниматься с певчими и усердно разучивать с ними молитвы. Но его высочество Веймарский герцог, более крутой на расправу, целый месяц продержал Баха в тюрьме, дабы охладить его пыл и доказать ему, что упрямство и настойчивость в отстаивании своих прав (он добивался отставки) – не лучший способ поведения с теми, кто наделен властью.

Тюремный узник, слава богу не каторжник, – вот каков этот Бах, сумевший настолько расположить к себе принца, что тот обо всем забыл, кроме музыки! У его дверей дожидаются приема придворные, знатные дамы, гонцы со срочными донесениями, а принц в это время музицирует со своим обожаемым капельмейстером! Уж не собираются ли его величество сами выступать на сцене и, сорвав аплодисменты, раскланиваться перед публикой и посылать ей воздушные поцелуи?!

При всей любви немцев к музыке она никогда не считалась занятием, достойным человека знатного происхождения: что ни говори, это искусство от скоморохов! Да и все они такие, Бахи, – музыканты и скоморохи, Иоганн Себастьян же воистину самый достойный представитель этого рода!

Первую жену схоронил, вскоре снова женился на молоденькой Анне Магдалене, дочери трубача, и из окон их дома утром и вечером слышатся гавоты и менуэты! Они словно бы нарочно нарожали выводок детей, чтобы каждому дать по инструменту и собрать из них целый оркестр! В городе нет спасения от музыки! Скоро солдаты перестанут маршировать, купцы торговать в лавках, стряпчие переписывать бумаги, трубочисты чистить трубы – все будут лишь часами стоять под окнами Бахов, зачарованно слушая их игру, а затем напевать сочиненные ими мелодии!

Строптивый и неуживчивый Бах опасен тем, что его музыка может смутить юную и неискушенную немецкую душу, заворожить ее, словно колдовское зелье, внушить ей жажду несбыточных грез. Послушные, трезвые, душевно здоровые немцы станут чахлыми мечтателями и фантазерами, а там недалеко и до массовых самоубийств от несчастной любви или оскорбленной гордости. Такую мысль высказал один дипломат, известный своими проницательными суждениями и с почетом принятый при дворе (он утверждает, что в других странах подобная опасность уже возникла и простодушная Европа вскоре поплатится за свою безмятежную наивность).

За эту мысль заговорщики и ухватились, стараясь образумить принца и спасти его от дьявольских чар. «Смутить немецкую душу», - нашептывала на ухо принцу старая княгиня. «Внушить жажду несбыточных грез», - вторила ей принцесса. Вскоре они добились успеха: принц заметно охладел к своему капельмейстеру, стал все чаще отменять уроки и репетиции, а затем и вовсе забросил скрипку. Немецкая нация была спасена!»

Что ж, по выражению ваших лиц, друзья, я замечаю, что вам понравились мои странички. Признаться, я этим польщен, хотя как автор вижу все их несовершенства.

Дослушаем же музыку, которая наверняка доставляла старой княгине самые жестокие страдания, ведь Чакону, медленный и плавный танец, Бах превращает в реквием. Когда вы играли начало, маэстро, я представил себе траурное шествие, но вот стихают возгласы отчаяния и скорби, и мы словно бы слышим голос ангела смерти, склонившегося над могилой... ( Музыкант играет финал Чаконы.)