Я вспоминаю, что мне тоже требуется перекусить, и спешу на рыночную площадь. Она просто великолепна и представляет собой амфитеатр, окруженный старинными разноцветными зданиями, в самом великолепном из которых когда-то размещался двор герцога Савойского, а ныне находится префектура Приморских Альп.
Не удержавшись, сначала заглядываю на цветочный рынок, в равной степени радующий глаз и обоняние, и, не устояв, покупаю там дюжину стрелиций на длинных стеблях и только потом спешу к продуктовым рядам. Мое внимание сразу же привлекает прилавок со специями — сто пятьдесят видов, как уверяет владелец, уже начавший складывать свой товар в багажник пикапа. Все они аккуратно разложены по тарелочкам, покрытым яркими провансальскими салфетками. На каждой чернилами аккуратно выведено название специи: muscade, poivre concassé, poivre Sichuan[119]…
На соседнем прилавке торгуют оливками, и при виде их у меня начинает сильнее биться сердце. Выбор необыкновенно широк, но больше всего меня поражают итальянские из Пуглии размером с небольшой лимон — таких огромных я еще никогда не видела.
Над рыночной площадью, отражаясь от стен высоких домов, разносится стук ножей и вилок, звон бокалов, голоса и смех, на всех окружающих ее улицах и переулках находятся десятки ресторанчиков, в которых начался час пик. Я заглядываю в окна нескольких traiteurs[120], пытаясь выбрать заведение по вкусу, и наконец захожу в одно из них. Внутри прохладный каменный пол и аромат нежнейшей, теплой выпечки.
Местная кухня отличается от каннской тем, что в ней тоже сильно итальянское влияние. Я покупаю себе достойную голодного лесоруба порцию местного фирменного пирога. Он только что из печи и такой горячий, что его невозможно держать в руках. Мой ланч кладут в толстый бумажный пакет, и я съедаю его, запивая минеральной водой прямо из бутылки, на скамейке на набережной, любуясь Средиземным морем, в котором сейчас полно загорелых тел.
Отдыхающих на пляжах вдоль Английской набережной с каждым днем становится все больше. Справа над аэропортом то и дело заходят на посадку самолеты, из которых выгружаются новые партии отпускников. Лето в разгаре. На Лазурном Берегу оно пахнет солнцезащитным кремом и наполнено плеском воды, криками детей, звоночками фургонов с мороженым и нетерпеливыми гудками автомобилей.
Вдали, за знойным маревом я с трудом различаю силуэты Альп. В любое время года они образуют роскошный задник для всей этой приморской декорации, но все-таки самым восхитительным местный пейзаж бывает в ясный зимний день, когда холодное море отливает бирюзой, по набережной, закутавшись в пальто, идет всего несколько прохожих, прогуливающих своих собак, а на горизонте розовато-лиловые горы тянут к безоблачному небу свои покрытые снегом макушки.
В университет я возвращаюсь новой дорогой, и на глаза мне очень кстати попадается только что открывшаяся после перерыва poissonnerie[121]. В ней я покупаю сочных clovisses и praires[122] для спагетти alle vongole[123], которые собираюсь приготовить на обед. Немного дальше я останавливаюсь перед мясной лавкой, завороженная натюрмортом в витрине: отрубленные головы, огромные окорока и целые туши, подвешенные на крюках. Здесь выставлены кролики и зайцы, неощипанные голуби, куропатки, курицы, утки, тучные гуси и рядом с ними — крошечные птички размером с жаворонка; и на особом серебряном блюде pièce de résistance[124] — огромные головы двух диких свиней, скалящие зубы в зловещей ухмылке. Даже сейчас, лишенные тел, они выглядят устрашающе, и мне нисколько не хочется еще раз встретиться с их родней, облюбовавшей наш склон.
Дни на «Аппассионате» проходят под мягкий аккомпанемент плещущихся в бассейне тел. Мой сценарий продвигается на удивление быстро. Безимени совершенно поправилась и носится по участку, как газель. Мама проводит самые жаркие часы в доме, где дремлет или читает. Отец либо похрапывает в тенечке в компании Безимени, которая не отходит от него, либо докрасна загорает у бассейна, и тогда мама ворчит на него и пугает солнечным ударом. Мы с Мишелем много гуляем без особой цели, изучаем свои владения, делимся планами и идеями. Мои касаются в основном садовых деревьев, огородных грядок, компостных куч и новых глиняных горшков на террасах. Я мечтаю о мире и покое, плодах, выращенных собственными руками, и возможности без помех писать романы и сценарии. О самовыражении.
У Мишеля взгляд более практичный и конструктивный. Я поглощена мелочами, а он представляет картину в целом. Он умеет видеть и учитывать рельеф местности, замечает симметричность старых посадок, которая ускользнула от моего взгляда. Он обращает внимание на трещины, оползни и просевшие стены, отмечает поздние пристройки, испортившие простой и элегантный облик дома. Он рисует планы будущей ирригационной системы и размышляет о том, какие растения лучше сажать в этой гористой местности. Он никогда не заказал бы сотню кустов роз, которые непременно погибнут от недостатка воды. Правда, о розах мы стараемся не вспоминать, потому что продавец, как и следовало ожидать, бесследно испарился вместе с моими деньгами.
И еще он мечтает о художниках, сценаристах и писателях, которые будут творить в деревянных домиках, выстроенных в нашей сосновой роще. Тут я с ним не согласна, но наши споры никогда не бывают ожесточенными и не портят общей идиллии. Наш союз построен на гармонии, любви и страсти и скреплен жарким солнцем, яркими цветами и ароматами Прованса.
Я, актриса, в которой отродясь не было ни капли практичности, вдруг, к своему удивлению, чувствую что-то похожее на зов предков, ирландских фермеров. Меня больше не манит haute couture[125], царящая в Каннах. Теперь мне гораздо милее садовые питомники и магазины, торгующие стройтоварами.
В минуты стресса я могла перепутать протечку с форелью, но в университете на курсах я удивляю преподавателей и других студентов, все еще борющихся с перфектами и паст перфектами, свободно рассуждая на темы, связанные с садовыми инструментами, строительным оборудованием и запчастями для бассейнов — большинство этих слов я никогда не знала даже по-английски! Возможно, все это означает, что для меня и в самом деле началась новая жизнь.
Я вижу, как мама настороженно наблюдает за мной и Мишелем. Конечно, она волнуется за меня. У папы, как всегда, находится подходящий к случаю афоризм:
— В Англии у тебя была работа, дорогая. Ты ведь понимаешь, синица в руке…
Он только что проснулся после сиесты и теперь играет с собакой: вернее, Безимени, как щенок, валяется на спине, а папа треплет ее по пузу. Вдруг я замечаю, что он хмурится.
— Что такое, папа? У Безимени что-то не в порядке?
— Конечно, Кэрол, ты и раньше делала немало глупостей, — продолжает мама, — но послушай, если тебе так уж нужен бассейн, может, стоило поехать в Голливуд? Кто не рискует, тот не пьет шампанского!
Не удержавшись, я хихикаю при воспоминании о «глупостях», упомянутых мамой. Я действительно совершила их немало: ни с того ни с сего переезжала в Рим, где жила случайными заработками и учила итальянский язык; целую неделю провела в кратере действующего вулкана; ныряла с аквалангом во всех возможных морях; путешествовала по Лапландии на собачьей упряжке; в общинном доме на Борнео напилась допьяна какой-то подозрительной жидкости в компании охотников за головами; в одиночку путешествовала по Амазонке… список можно продолжать еще долго. Я не жалею ни об одной из этих глупостей, но покупка «Аппассионаты» — это совсем другое дело. Это поступок, который потребовал от меня мужества и веры.