Арабы едят свой ланч в молчании, зато Ди Луцио что-то громко и оживленно рассказывает сотрапезникам. Он говорит с таким сильным провансальским акцентом, что я не понимаю ни слова, зато сопровождает свой рассказ оживленнейшей жестикуляцией, и наблюдать за ним очень забавно. Сейчас Ди Луцио изображает что-то похожее на ограбление банка. Все, включая арабов, смотрят на него, открыв рты. Выставив вперед два пальца, он делает вид, что стреляет из пистолета, потом, виляя задом, изображает женщину, хлопает себя по ляжкам, ногой наносит противнику сокрушительный удар и наконец оборачивается и смотрит прямо на дом. Теперь все взгляды устремлены на меня. Я виновато отскакиваю от окна и только тут понимаю, что Ди Луцио изображал меня.
Из глубины комнаты я вижу, как наш сантехник машет в воздухе выставленным кверху большим пальцем — жест, означающий здесь, в Провансе, очень большие деньги или власть. Все так поражены его рассказом, что перестают жевать. Он что же, рассказывал им, как я грабила банк?
К счастью, прибытие Амара прерывает спектакль. Он направляется к своим рабочим, желает им bon appétit, потом повторяет то же пожелание и французам. Я выхожу из дома и спешу к нему, чувствуя себя немного неловко. Рене громко спрашивает меня из-за стола:
— C’est vous qui jouez dans chapeau melon et bottes de cuir?
Все смотрят на меня, ожидая ответа. Это вы играли в дынной шляпе и кожаных сапогах? Я понятия не имею, что это означает, и на всякий случай неопределенно пожимаю плечами. Видимо, этот жест сочтен присутствующими за скромное согласие, потому что Рене встает из-за стола и подходит, чтобы пожать мне руку, а вслед за ним то же делают и его изрядно выпившие товарищи.
— Enchanté, Madame. Vous êtes charmante, charmante[110], — наперебой восклицают они.
В панике я хватаю Амара за руку и тащу его прочь. Теперь уже ничто не убедит этого пройдоху в том, что мы едва наскребли деньги на покупку «Аппассионаты». Ди Луцио все испортил. Тем не менее после долгих препирательств араб соглашается вырыть те кусты, которые мы не заказывали. Но, говорит он, поскольку собрать удобрения и конский навоз уже невозможно, нам придется за все это заплатить. На мои протесты по поводу астрономической цены навоза он совершенно серьезно заявляет, что это особо качественная субстанция, собранная в лучшей конюшне региона. От самых чистокровных жеребцов.
От такой наглости у меня перехватывает дыхание, но все-таки в очередной раз нам приходится заплатить ему сумму гораздо большую, чем та, о которой мы договаривались. Вслух я благодарю его за работу, но про себя решаю, что никогда больше мы не воспользуемся услугами этого жулика. Слава богу, что хотя бы розы заказала не у него.
Вечером я разговариваю по телефону с Мишелем, и он соглашается с тем, что нам давно уже пора найти себе более надежного помощника. Только когда мы прощаемся, я вспоминаю о сегодняшней пантомиме Ди Луцио. Мишеля мой рассказ очень веселит.
— «Котелок и кожаные сапоги»?! — восклицает он. — Ну конечно, как же я об этом не подумал!
— Котелок и кожаные сапоги? — повторяю я недоуменно.
— Ну да. Дыней здесь называют шляпы-котелки из-за их формы, а все вместе — это название очень популярного во Франции сериала.
— А по-английски он как назывался?
— Не помню. Завтра вспомню и перезвоню тебе.
— А я в нем играла?
— По-моему, нет.
Новость о моей славе распространяется с невиданной быстротой, и вскоре все соседи твердо знают, что я играла роль Эммы Пил в сериале «Мстители», ставшем во Франции культовым. Здесь он шел под названием «Котелок и кожаные сапоги» в честь любимого головного убора Стида и обуви миссис Пил. Все мои протесты пропадают втуне — в ответ на них местные только вежливо улыбаются и кивают, видимо приписывая их излишней скромности или желанию актрисы защитить свое право на личную жизнь. В их глазах я все равно остаюсь звездой. Но самой забавной оказывается моя собственная реакция на эту вновь обретенную, хотя и незаслуженную славу.
Раньше я чувствовала себя совершенно непринужденно, с утра влезала в шорты и простую футболку да так и ходила в них весь день, иногда забывая причесываться. Теперь же, перед тем как поехать в деревню за теплым багетом, я непременно крашу губы и глаза, а на смену шлепанцам на веревочной подошве пришли босоножки на каблуке и педикюр. Сколько же в нас тщеславия! Сам человек — ничто, имидж — все! Именно от этого я и пыталась убежать, когда мы нашли «Аппассионату».
Через несколько веков после того, как римляне научили французов отжимать из оливок масло, местные фермеры стали объединяться в кооперативы с общим на всех прессом. Этим местное производство сильно отличается от итальянского — там оно до сих пор остается по преимуществу семейным бизнесом. Оливки в Провансе выращивают на многих, даже совсем мелких, фермах, и весь урожай в конце сезона свозится на ближайший пресс, после чего отжатое холодным способом масло продается под единой маркой или используется в собственном хозяйстве. Нас с Мишелем эта система вполне устраивала. Лучшие сорта оливкового масла весьма дороги, поскольку их производство требует массы усилий. Оливы не нуждаются в частом поливе, зато их надо защищать от вредителей, раз в два года обрезать кроны и каждый двадцать первый день, начиная с июля по середину октября, вносить удобрения. Теоретически все это мне уже известно, но по-настоящему я понимаю, какой это тяжкий труд, только когда нахожу «своего человека» и начинаю работать вместе с ним.
Ди Луцио заканчивает свою работу, забирает инструменты и уезжает, а на «Аппассионату» вновь опускается тишина и спокойствие.
Зеленая изгородь уже посажена, и скрепя сердце я отдаю Амару оговоренную сумму плюс еще несколько тысяч франков за навоз. На прощанье он советует мне поливать кусты ежедневно и мстительно добавляет, что не может ручаться за продолжительность их жизни, поскольку в такую жару кусты никто не сажает. Мне очень хочется швырнуть в него тяпкой.
Опасаясь за жизнь наших драгоценных новых кустов, я откладываю сценарий и спешу в деревню, где покупаю несколько мотков садового шланга. Рене любезно помогает с их соединением, и я очень ему благодарна: одна бы вряд ли справилась. Мы возимся довольно долго, и в результате желтый шланг, извиваясь, как змея, бежит вдоль каменной лестницы вниз — к подножию холма и зеленой изгороди.
Пока я ездила в магазин, многочисленное семейство Рене распилило последние стволы и увезло их на своих прицепах. Теперь все работы на участке закончены. В благодарность за помощь я предлагаю Рене задержаться на une petit apéritif, и он охотно соглашается. Пастис? Нет, он предпочел бы бокал красного вина. Вместе с бутылкой я ставлю на стол мисочку с оливками и тарелку с фисташками — скромная закуска, поскольку у меня не было времени заехать в продуктовую лавку. В приятном молчании мы потягиваем вино и слушаем вечерние песни лягушек.
— Это с ваших деревьев? — спрашивает Рене, указывая на оливки.
Я отрицательно качаю головой.
— Знаете, с тех пор как я вышел на пенсию, я зарабатываю деньги на своей rêve[111], — продолжает он. — Лесной склад — это не мой бизнес. Я просто выручаю друга, который пока не может нанять помощника.
Он просит меня угадать его возраст. Это опасная игра, и обычно я стараюсь от нее уклониться. Но теперь мне не хочется лукавить, и я для разнообразия говорю правду:
— Шестьдесят с небольшим?
Рене смеется и качает головой.
— Семьдесят четыре! — гордо заявляет он.
Он имеет право на эту гордость, потому что я и в самом деле поражена.
Сейчас, когда ему идет восьмой десяток, рассказывает Рене, у него в жизни осталось два главных удовольствия: его катер, на котором в хорошую погоду он уезжает на острова и там в одиночестве рыбачит, и оливковые фермы. Под его присмотром находятся четыре, и на одной из них, самой крупной, больше двухсот деревьев. Эта ферма принадлежит его старому приятелю, с которым когда-то они вместе ходили в местную школу. В настоящее время его бывший одноклассник, продолжает Рене без тени зависти, стал мультимиллионером и владельцем крупной сети строительных магазинов.