Было около трех часов, когда кончился завтрак и все общество отправилось предпринять нашествие на Уд-лэндс. Ланцелот Дэррелль вел под руку мать, а обе девушки шли позади с нотариусом.

— Вы, кажется, никогда не видали мистера де-Креспиньи, мисс Винсент? — сказал Джильберт Монктон, когда они вышли из железной калитки на узкую тропинку, извивавшуюся по лесу.

— Никогда! Но я очень желаю его видеть.

— Почему это?

Элинор колебалась. Она вечно должна была вспоминать свое присвоенное имя и ложь, которой она покорилась, из уважения к гордости своей сестры. К счастью, нотариус не дождался ответа на свой вопрос.

— Морис де-Креспиньи странный старик, — сказал он, — очень странный. Я иногда думаю, что Ланцелот Дэррелль обманется в ожидании и его тетки также.

— Обманется в ожидании!

— Да, я очень сомневаюсь, чтобы эти старые девы или их племянник, получили богатство Мориса де-Креспиньи.

— Но кому же он его оставит?

Нотариус пожал плечами.

— Не мне отвечать на этот вопрос, мисс Винсент, — сказал он, — Я только рассуждаю по своим соображениям, совершенно не зная фактов. Если бы я был нотариусом де-Креспиньи, я не имел бы права говорить даже этого, но так как не я его нотариус, я могу свободно рассуждать об этом деле.

Монктон и Элинор были одни в это время, потому что Лора Мэсон упорхнула вперед и разговаривала с Ланцелотом Дэрреллем. Лицо нотариуса помрачнело, когда он смотрел на Лору и молодого человека.

— Вы помните, что я сказал вам вчера, мисс Винсент? — спросил он после некоторого молчания.

— Все помню.

— Я очень боюсь влияния этого красивого лица на мою бедную легкомысленную питомицу, я удалил бы ее от этого влияния, если бы мог, но куда же я ее дену? Бедняжка! — ее уже довольно таскали из места в место. Она, кажется, счастлива в Гэзльуде, очень счастлива с вами?

— Да, — откровенно отвечала Элинор, — мы очень любим друг друга.

— И вы все согласитесь сделать для ее пользы?

— Все на свете.

Монктон вздохнул.

— Вы можете принести ей пользу только в одном отношении, — сказал он тихо, как бы говоря скорее сам с собой, чем с Элинор, — а между тем…

Он не закончил своей фразы, но шел молча, потупив глаза в землю. Он только время от времени поднимал голову и прислушивался с тревожным выражением к оживленному разговору Ланцелота и Лоры. Таким образом шли они по тенистому лесу, где только полет фазана и веселые звуки голоса Лоры нарушали тишину.

За лесом, на вершине невысокого холма, стояла низкая и белая вилла — дом большой и прекрасный, но выстроенный в современном вкусе и по красоте и величию гораздо ниже Толльдэльского Приората.

Это был Удлэндс, дом, который Морис де-Креспиньи выстроил для себя двадцать лет тому назад, дом так ревниво охраняемый двумя незамужними племянницами больного.

Монктон посмотрел па часы, когда он и Элинор догнали мистрис Дэррелль.

— Половина четвертого, — сказал он, — мистер де-Креспиньи обыкновенно катается в кресле в это время. Вы видите, я знаю обычаи цитадели и, следовательно, знаю как произвести нечаянное нападение. Если мы пройдем через парк, мы непременно с ним встретимся.

Он повел общество к калитке, запертой защелкой, и все вошли во владения де-Креспиньи.

Сердце Элинор Вэн сильно билось: она готовилась увидать старого и дорого друга ее отца, того друга, к которому его не допускали, к которому ему воспрещено было обратиться в час его крайности.

«Если бы мой бедный отец мог написать к де-Креспиньи и просить его помочь ему, когда он проиграл эти сто фунтов, может быть, он был бы спасен от жестокой смерти», — думала Элинор.

Счастье благоприятствовало посетителям. В тенистой аллее, расстилавшейся с одной стороны холма, они встретили старика и обеих сестер. Старые девы шли с каждой стороны дядиного кресла, выпрямившись с грозным видом, как гренадеры.

Морис де-Креспиньи казался двадцатью годами старее свеого расточительного друга. Его склоненная голова слабо выдавалась вперед. Тусклые глаза казались слепы. Дряхлая рука лежала на кожаном фартуке кресла и дрожала, как лист от осеннего ветра. Тень приближающейся смерти как будто уже порхала над этим слабым существом.

Обе старые девы встретили свою сестру не весьма дружелюбно.

— Эллен! — воскликнула мисс Лавиния, старшая. — Какое неожиданное удовольствие! И Сюзанна, и я, мы обе рады тебя, видеть, но так как это один из самых худших дней нашего милого больного, твое посещение сегодня очень некстати. Если бы ты написала и уведомила нас, что ты будешь…

— Вы захлопнули бы передо мною дверь, — решительно сказала мистрис Дэррелль. — Пожалуйста не притворяйся вежливой ко мне, Лавиния. Мы прекрасно понимаем друг друга. Я пришла сюда задним входом, я знала, что меня не пустят в парадную дверь. Ты хорошо караулишь, Лавиния, и я должна похвалить твое терпение.

Вдова подошла к креслу дяди, другие остались позади. Смело шла она на битву со своими сестрами, храбро сражаясь за своего обожаемого сына, который, казалось, был слишком равнодушен и нерадив, чтобы заботиться о своих интересах.

Старые девы злобными глазами смотрели на бледное лицо своей сестры, их несколько устрашил решительный вид вдовы.

— Кто эти люди, Эллен Дэррелль? — спросила младшая из двух старых дев. — Или вы хотите убить моего дядю, что привели к нему толпу посторонних в такое время, когда нервы его в самом плохом состоянии?

— Я привела не посторонних. Один из этих людей мой сын. Он пришел засвидетельствовать свое уважение деду после его возвращения из Индии.

— Ланцелот Дэррелль воротился! — воскликнули обе сестры в один голос.

— Да, воротился позаботиться о своих интересах, воротился с весьма признательными чувствами к тем, кто способствовал к тому, чтобы он был выслан из своей родной страны губить свою молодость в нездоровом климате.

— Некоторым в Индии удается, — злобно сказала Лавиния де-Креспиньи, — но я никогда не думала, чтобы Ланцелот Дэррелль мог получить там какую-нибудь выгоду.

— Как же вы были добры, что посоветовали ему ехать туда! — быстро возразила мистрис Дэррелль.

Потом, пройдя мимо изумленной мисс Лавинии, она приблизилась к дяде и наклонилась к нему.

Старик поглядел на свою племянницу, но в его голубых глазах, побледневших от старости, не виднелось, что он ее узнал.

— Дядюшка Морис, — сказала мистрис Дэррелль, — разве вы не узнаете меня?

Больной покачал головой.

— Да-да-да, — сказал он.

Но на лице его была бесстрастная улыбка, и будто он машинально произнес эти слова.

— Вы рады видеть меня, милый дядюшка?

— Да-да-да! — отвечал старик точно таким же тоном.

Мистрис Дэррелль с отчаянием взглянула на своих сестер.

— Неужели он всегда таков? — спросила она.

— Нет, — резко отвечала мисс Сюзанна, — он бывает таков только, когда ему надоедают. Мы сказали, что сегодня вашему дяде очень худо, Эллен, а несмотря на это вы так жестоки, что непременно хотите мучить его.

Мистрис Дэррелль обернулась к сестре со сдерживаемой яростью.

— Когда наступит день, в который меня примут здесь радушно, Сюзанна де-Креспиньи? — сказала она. — Я выбираю время, удобное для меня, и пользуюсь первой возможностью, какая мне представится говорить с моим дядей.

Она оглянулась на группу, оставшуюся позади ее, и сделала знак своему сыну.

Ланцелот Дэррелль прямо подошел к креслу своего деда.

— Вы помните Ланцелота, дядя Морис? — умоляющим тоном, сказала мистрис Дэррелль. — Я уверена, что вы помните Ланцелота.

Обе сестры завистливо и пристально смотрели на дядю. Казалось, будто густые тучи исчезали из памяти старика, потому что слабый свет сверкнул в его тусклых глазах.

— Ланцелот! — сказал он. — Да, я помню Ланцелота. Он в Индии, бедняжка, он в Индии.

— Он был в Индии, милый дядюшка, несколько лет. Вы помните, как он был несчастен: тот плантатор, к которому он должен был поступить, обанкротился, прежде чем Ланцелот доехал до Калькутты, так что мой бедный сын не мог даже воспользоваться единственным рекомендательным письмом, которое он взял с собой в незнакомую страну, следовательно, он должен был сам позаботиться о средствах к жизни. Климат был ему вреден, дядюшка Морис, и вообще он был там очень несчастлив. Он выносил так долго, как только мог, жизнь, несвойственную для него, а потом бросил все, чтобы воротиться в Англию. Вы не должны сердиться на моего бедного сына, милый дядюшка Морис.