Таким образом, три комнаты, спальная, уборная и гостиная, содержались в совершенном порядке, и Лора и Элинор бродили по ним иногда от нечего делать, в дождливый день смотрели на картины, висевшие на стенах, на неоконченные эскизы, набросанные один на другой на мольберте, играли на маленьком фортепьяно, на котором мистер Дэррелль аккомпанировал, когда пел. Мать его всегда заставляла настраивать это фортепьяно, когда настройщик приезжал из Уиндзора для рояля Лоры Мэсон.

Обе девушки часто и много говорили о красивом сыне вдовы. Они слышали о нем от его матери, от слуг, от немногих соседей, живших в коттеджах, разбросанных близ Гэзльуда. Они говорили о его неизвестной будущности, о его талантах, о его красивом, надменном лице, которое Лора находила безукоризненным.

Мисс Вэн уже год жила в Гэзльуде. Ей минуло восемнадцать лет, золотые оттенки волос стемнели богатым каштановым цветом, серые глаза казались черными под тенью черных бровей.

Синьора и Ричард Торнтон уверяли, что Элинор очень изменилась, и удивлялись ее созревшей красоте, когда она приехала провести Рождество со своими старыми друзьями. Она купила черное шелковое платье для Элизы Пичирилло и пенковую трубку для Дика, которому не нужно было ничего на память от его приемной сестры, потому что ее образ преследовал его постоянно, уничтожая все другие образы, которые могли найти бы место в сердце живописца.

Элинор Вэн чувствовала угрызение, вспоминая, как легко перенесла она разлуку с этими верными друзьями. Не то, чтобы она любила их менее, не то, чтобы забыла их доброту к ней. В такой неблагодарности она не могла упрекнуть себя, но ей казалось будто она грешила против них, чувствуя себя счастливой в спокойной тишине Гэзльуда.

Она сказала это Ричарду Торнтону, когда приезжала к ним на Рождество. Они опять вышли погулять по тихим улицам в ранние зимние сумерки.

— Мне кажется, я стала эгоисткой и равнодушной, — говорила Элинор, — месяцы проходят один за другим. После смерти моего отца прошло два года с половиной, а я ни на один шаг не приблизилась к открытию человека, который был причиною его смерти, ни на один шаг. Я заживо похоронена в Гэзльуде. Я связана по рукам и по ногам. Что могу я делать, Ричард, что могу я делать? Я почти готова сойти с ума, когда вспоминаю, что я бедная беспомощная девушка и что, может быть, никогда не буду в состоянии сдержать клятву, которую я дала, когда прочла письмо моего милого отца. А вы, Ричард, все это время ничем не могли помочь мне?

Живописец покачал головой довольно грустно.

— Что я мог сделать милая Элинор? — то что я вам говорил, год тому назад, я говорю вам теперь. Этот человек никогда не отыщется. Какую надежду имеем мы найти его? Может быть, мы завтра услышим его имя и не будем знать, что это он. Если мы встретимся с ним на улице, мы пройдем мимо него. Мы можем жить в одном доме с ним и не знать о его присутствии.

— Нет, Ричард! — закричала Элинор Вэн. — Мне кажется, что если я встречусь с этим человеком, то какой-то инстинкт ненависти и ужаса откроет его личность мне.

— Моя бедная, романтическая Нелли! — Вы говорите гак, как будто жизнь мелодрама. Нет, душечка, я говорю опять, что этот человек никогда не будет отыскан, история вашего несчастного отца, к несчастью, очень обыкновенна. Забудьте эту грустную историю, Нелль, забудьте все грустные воспоминания о прошлом. Поверьте мне, вы не можете не чувствовать себя счастливой в Гезльуде, счастливой в вашей невинной жизни, вы должны совершенно забыть сумасбродный обет, данный вами, когда вы были почти ребенком. А если бы даже сбылись все невероятности, о которых вы мечтали, и мщение было бы в ваших руках, я надеюсь и верю, Нелль, что лучшие чувства ваши пробудятся и вы забудете о вашем мщении.

Ричард Торнтон говорил очень серьезно. Он никак не мог без горести и огорчения говорить о мщении, замышляемом Элинор. Он узнавал влияние ее отца в этих гибельных и мстительных планах. Все понятия Джорджа Вэна о справедливости и чести скорее походили на вздор театральной пьесы, чем на здравый смысл действительной жизни. Старик беспрестанно говорил своей дочери о будущем возмездии, о гигантском мщении, которое когда-нибудь, в отдаленной будущности должно было совершенно уничтожить врагов старика. Этот сумасбродный, разорившийся мот — который кричал против света, потому что сам промотал свои деньги и должен был уступить свое место в свете более благоразумным людям — был наставником Элинор в самые впечатлительные ее годы. Следовательно, нечему удивляться, что в характере этой девушки, выросшей без матери, были некоторые пятна, и что она была готова принять языческий план возмездия за христианскую обязанность дочерней любви.

В середине лета одно происшествие нарушило однообразие простой жизни в Гэзльуде. В один июльский вечер обе девушки оставались поздно в саду. Мистрис Дэррелль писала в столовой. Ее высокая фигура виднелась в открытое окно.

Лора и ее компаньонка долго разговаривали, но Элинор наконец замолчала и, прислонившись к белой низкой калитке, задумчиво смотрела в переулок. Мисс Мэсон никогда не уставала говорить. Серебристый поток невинной болтовни вечно лился с ее красных, детских губок, так что наконец Элинор замолчала и задумалась, наследница заговорила со своими собаками, со своим милым, шелковистым Скайем, и со своей итальянской борзой собакой, очень зябким животным, которое носило пальто из цветной фланели, и выказывало большую наклонность тосковать и визжать, не приносившую никакого удовольствия никому, кроме своей госпожи.

В эту душистую июльскую ночь луны не было, и чернорабочий мистрис Дэррелль пришел засветить фонарь, когда обе девушки стояли у калитки. Фонарь придавал приятный вид коттеджу в темной ночи и бросал яркий свет в темный переулок.

Только что ушел человек, зажигавший фонарь, как вдруг обе собаки громко залаяли и из темноты на черту света, бросаемого фонарем, вышел мужчина.

Лора Мэсон с испугом вскрикнула, но Элинор схватила ее за руку, чтобы сдержать ее глупые крики.

В наружности этого человека не было ничего страшного. Он казался бродягою, но не обыкновенным нищим, его поношенный сюртук был модного фасона и, несмотря на свой неопрятный костюм, его наружность походила на джентльмена.

— Мистрис Дэррелль все еще живет здесь? — спросил он торопливо.

— Да.

Это отвечала Элинор. Собаки все еще лаяли, а Лора все еще смотрела на незнакомца очень подозрительно.

— Скажите ей, пожалуйста, что ее желает видеть человек, который имеет сообщить ей нечто важное, — сказал незнакомец.

Элинор шла к дому исполнить это поручение, когда увидала мистрис Дэррелль на лугу. Лай собак помешал ей писать.

— Что там такое, мисс Винсент? — спросила она резко, — С кем это вы с Лорой разговариваете там?

Она отошла от девушек к незнакомцу, который стоял за калиткой, и свет от фонаря прямо освещал его лицо.

Вдова сурово посмотрела на человека, который осмелился подойти к калитке ночью и говорить с девушками, находившимися под ее надзором.

Но лицо ее изменилось, когда она взглянула на него, и дикий крик сорвался с ее губ:

— Ланцелот, Ланцелот, сын мой!..

Глава XV. ЛАНЦЕЛОТ

Мистрис Дэррелль стояла несколько времени, сжимая сына в своих объятиях и громко рыдая.

Обе девушки отошли на несколько шагов, так изумленные, что сами не знали что им делать.

Так это был Ланцелот Дэррелль, отсутствующий сын, портрет которого висел над камином в столовой, память которого так нежно лелеяли и каждый след прежнего присутствия так старательно сохраняли.

— Сын мой, сын мой! — шептала вдова голосом, который казался странен молодым девушкам от нового звука нежности, — мой родной и единственный сын, как это ты воротился ко мне таким образом? Я думала, что ты в Индии. Я думала…

— Я был в Индии, матушка, когда мое последнее письмо к вам было написано, — отвечал молодой человек, — но вы знаете, как мне надоел и опротивел тамошний гнусный климат и гнусная жизнь, которую я принужден был вести. Наконец она сделалась невыносима, и я решился бросить все и приехать домой, я сел на первый корабль, выезжавший из Калькутты после того, как я принял это намерение. Вам не жаль видеть меня, матушка?