Она повернулась к западу, там протянулась фортификация, камень за камнем, к самому Средиземному морю и ближайшему порту – Селевкии. Трущобы там жались прямо к городской стене, и Мария будто бы воочию видела пьяных и оборванных мужиков, падших женщин, цепляющихся за жизнь и потому торгующих своей плотью, и детей-попрошаек, что роются в портовых отбросах. Смотреть на изнаночную сторону мира было невыносимо, и Мария отвернулась. Караванный путь тянулся через перевал. Тропа будет виться и виться, до самого Евфрата и дальше – к сердцу Парфии.

Леонидас вернулся довольный, хотя и проворчал что-то дежурное по поводу чересчур высоких пошлин.

Ливия жила на берегу реки, неподалеку от островка, на котором селевкиды когда-то возвели дворец. Все уже собрались за столом, когда донесся плеск воды и птичий гомон – здесь, на берегу, птицы устраивались на ночлег. Среди приглашенных были дочь Ливии и ее муж. Мария тепло приветствовала Меру. Молодая женщина была набожна и доверчива, она почитала Изиду и целые дни проводила в храме, в молитвах.

Яства, как всегда, были изысканны. У Леонидаса слипались глаза, а его сестра, напротив, была полна впечатлений от прошлого вечера. Симон Петр пришелся ей по душе. Она красочно описала свое впечатление о силе, исходящей от этого человека.

– Должно быть, тот молодой палестинский пророк был выдающимся человеком. Нечто трогательное есть в рассказах о его деяниях, нечто наивное.

Марии стало любопытно, что такого узнала о Нем Ливия. На секунду Марию одолел соблазн открыться перед ними, но красноречивый взгляд мужа охладил ее пыл.

Ливия продолжала:

– Насколько я поняла, легенды об Орфее и Иисусе похожи. И эти христиане во многом схожи с прочими братствами рабов и нищих по всей Римской империи, где их судьба всем безразлична.

– Ты забываешь о том, что количество этих рабов угрожающе велико, – вставил Никомакос зять Ливии.

– Но ведь пророк не был мятежником.

– Его распяли именно за подстрекательство к мятежу.

Ливия не останавливалась:

– А мне показалось, что он, дай бог памяти как его звали… Иисус, отказывался верить в то, что люди по своей природе злы. Наивный.

Мария хотела во весь голос закричать о том, что Ливии никогда не постичь величия Иисуса! Однако она смолчала, помня о своем умственном заключении. Собственный свет слепил Его.

Симон Петр провел в городе еще пару дней, проповедуя на одной из нарядных площадей. Ему сопутствовала удача. Первая христианская община вне стен Иерусалима была основана именно в Антиохии. Мария больше не приходила.

Глава 3

Вспомнить все было непросто. День за днем просиживала Мария над девственно чистым свитком папируса.

– Не думай о хронологии, – советовал Леонидас, – начни с чего угодно.

Мария хотела вновь воскресить в памяти ту сцену в Иерусалиме. Симон Петр прогнал ее тогда. – Ты говоришь чудные вещи. Я не верю тебе, – отрезал брат Симона, Андрей, как только Мария закончила свой рассказ. И тут же – полные презрения слова Симона о том, что Иисус не стал бы говорить с нею наедине. Но теперь Мария вспомнила еще один голос.

– Ты горяч, Симон. Ты борешься с этой женщиной, словно она враг тебе. Если Спаситель считал ее достойной, кто ты, чтоб судить ее? Он познал ее сущность и поэтому открыл ей то, что мы, возможно, не смогли бы понять.

Левий, кроткий Левий сказал так. Как она могла забыть об этом? Сердце женщины преисполнилось гордости. Мария гуляла по саду, радуясь каждому цветку. Что же Он увидел в ней? На вопрос о том, кем был Он, нет ответа. В ее силах лишь свидетельствовать перед всем миром о непостижимом. Только прежде Мария должна была понять, кто она сама. Поэтому она не последовала совету мужа и начала свою повесть с самого начала.

Глава 4

Мария появилась на свет на берегу Галилейского моря, в Магдале. Население нищей деревушки собирало скудный урожай с неплодородных земель, зато озеро давало хорошие уловы рыбы. Козы и овцы чахли на иссушенных горных пастбищах. Марии не было еще пяти лет, когда ее впервые послали пасти скот вблизи деревни. Мать предупредила девочку не заходить в лес выше по склону. Там, под раскидистыми дубами и «скипидарными»[1] деревьями, дикие собаки и гиены, жаждущие вкусить живой плоти, караулили свои жертвы. Мария была послушной девочкой, но в этот раз так получилось, что она нарушила материнский наказ и зашла в лес. В торжественной тишине у корней деревьев сверкала свежестью зелень. Девочка решила, что Бог обитает именно там.

В ее доме часто обращались к Богу. Зимою каждое утро отец благодарил Вседержителя за то, что не создал его женщиной. А голос матери говорил: «Благодарю тебя, Более, что создал меня согласно Твоей воле». На Марию отец вовсе не обращал внимания, глядел мимо или сквозь нее, как будто дочери не существует. А она боялась его: грубые черты лица, жесткий взгляд, да и весь его образ были окутаны завесой тьмы.

Весной становилось легче, не только благодаря теплой погоде и цветам. Лишь только зацветали алые анемоны на горных склонах, отец уходил из дому, где сразу воцарялись мир и покой. На вопрос Марии «Куда?» мать всегда отвечала одинаково: «В горы». Губы ее были плотно сжаты, словно не хотели выпускать слова наружу, и девочка понимала, что дальше расспрашивать не стоит.

Возможно, только Мария ощущала, как смягчается материнский нрав с уходом отца. Иногда, стоя у колодца, они подолгу глядели на заросли жимолости и дрока, среди которых розовел цветущий олеандр. Мария упрашивала мать прочесть наизусть строки из Писания: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние». Мать и дочь улыбались друг другу.

Хотя у них не было ни лодки, ни виноградника, семья была богата – ибо самая большая смоковница в округе росла именно перед их дверьми. Благословенное дерево жарким летом одаривало людей тенью и прохладой, щедро кормило нищих, принося по два урожая в год. В теплую погоду первые плоды созревали уже на Пасху. До прихода зимних дождей и бурь спелые фрукты осторожно, почти торжественно снимали с дерева.

Прибавление в семье случалось каждое лето. Четыре года – четверо сыновей. Роды всегда начинались не вовремя, обычно в самый разгар жатвы. Женщина не жаловалась и уже через несколько дней вновь выходила на пашню, с кричащим кульком за спиной. Соседи помогали ей по мере возможности, но лишь после того, как ребенку было сделано обрезание.

Когда Мария ухаживала за самым младшим из братьев, лежавшем в горячке после обрезания, она впервые осознала, что не только отец, но и все соседи (и даже дядя) делают вид, что ее не существует. Она поняла, каким проклятием было родиться девочкой, да еще и первенцем. А еще малышка чувствовала, что люди чураются ее и по какой-то другой причине.

Все девочки, кроме Марии, радовались, когда в поле ветер срывал платок с головы. Каждое утро, скатав циновки и тюфяки, мать принималась расчесывать волосы девочки, заплетала тугую косу, а потом накрепко обматывала маленькую головку платком, завязав его под подбородком. Узел был такой хитрый, что Мария ни за что его не распутала бы.

Девочка стыдилась своих волос. Однажды на пастбище она ухитрилась стянуть платок с головы и высвободила одну прядь. К своему ужасу, Мария обнаружила, что волосы у нее неестественно светлые – цвета спелой пшеницы. С того дня она больше не жаловалась на платок и даже помогала потуже затянуть узел и старалась прикрыть лоб так, чтобы не выбился ни один волосок.

По утрам, причесывая Марию, мать тяжело вздыхала. Однажды она сказала, что было бы неплохо, если бы платок прикрывал еще и глаза дочери.

– А что не так с моими глазами?

– Они красивые, – ответила мать и покраснела. – Голубые, как ирис на весеннем лугу.