— Неужели она так говорила?

— И не раз. — Он сказал это очень просто и с достоинством человека, изрекающего истину. Он мог бы позлорадствовать, но не стал. Я не мог не оценить этого. Мы с Фанни частенько ссорились, и при этом она высказывала мне немало обидных вещей, но сейчас, в устах человека, который так любил и желал ее, эти ее слова ранили меня гораздо сильнее, чем ей когда-либо это удавалось во время наших баталий.

— Слушайте, а что если вместо денег я предложил бы вам нечто гораздо более ценное, то, что, скорее всего, заставило бы вас сильно удивиться?

Все еще не опомнившись от новости по поводу Фанни, я уловил только последнюю часть его вопроса, да и та в сознании толком не уложилась.

— Что? О чем вы?

— Денег у вас и без того предостаточно. А что, если вместо гонорара за вашу работу я заплатил бы вам чудом?

Где-то неподалеку пела одинокая птица. Солнце поднималось все выше и начинало припекать, а этот парень только что сделал мне совершенно реальное предложение — в голосе его не было ни издевки, ни подвоха. В жизни бывают настолько важные моменты, что кажется, будто вокруг тебя все замирает— и день, и сердце, и судьба, — словно пораженные случившимся или тем, что вот-вот должно произойти.

— Интересно. Продолжайте. Он двинулся к центру стоянки.

— Еще в детстве меня обучили некоторым вещам, которые могут потребоваться человеку, если он когда-нибудь станет султаном Сару. Это умел и мой отец, и все предыдущие султаны. Одну из таких вещей я покажу вам прямо сейчас, и это подтвердит, что я говорю правду. Только не думайте, будто я хочу похвастаться! Уже на самом первом уроке вам говорят: если ты хоть когда-нибудь используешь это умение из каких-то несправедливых или эгоистических побуждений, желая получить что-то лично для себя, то для тебя все кончено. Например, я бы с удовольствием воспользовался своим умением, чтобы завоевать Фанни, но об этом и речи быть не может. Как ни досадно. Давайте-ка, Радклифф, покажите мне, какая из машин вам больше всего нравится. — Он обвел руками стоящие вокруг нас автомобили. Сейчас он больше всего напоминал одного из этих часто появляющихся на телеэкране очаровательно-неистовых торговцев, которые, нахлобучив ковбойскую шляпу или натянув огромные сапоги для верховой езды, пытаются убедить вас просто «заглянуть» на их стоянки подержанных автомобилей.

Вокруг нас в сверкающем великолепии теснились «мерседесы», «линкольны» и вездесущие в Сару «рэндж-роверы». Мне страшно хотелось посмотреть, что он собирается Делать, поэтому я обвел ряды лимузинов пристальным взглядом, как самый настоящий приценивающийся покупатель. На фоне всего этого металлического великолепия безвкусным пятном выделялась карамельно-зеленая «лада», русский автомобиль, который и выглядит и ездит, как телефонная будка на колесах. Я указал на нее.

— Как насчет «лады»?

Хассан посмотрел на зеленую машину, слегка склонив голову и как будто прислушиваясь к каким-то ему одному слышным голосам. Затем он едва заметно кивнул и направился к ней обходя другие машины.

Как будто стыдящаяся или чувствующая себя парией из-за неуклюжести и дешевизны среди куда более импозантных товарок, «лада» стояла чуть поодаль от остальных — там, где кончалось асфальтовое покрытие и начинался гравий.

Хассан положил руку на крышу машины и похлопал по ней ладонью.

— Машина моя, но это неважно. Это настоящая машина — они недорого стоят, хорошо сделаны, и во время езды прекрасно чувствуешь дорогу. Мне это нравится.

— А я-то думал было, что вам принадлежит один из этих красавцев… — Я вспомнил его фотографии в модных журналах.

— Нет, нет. К отчаянию отца, мне всегда нравились «лады». Отец… — Он немного помолчал, опираясь руками на зеленую крышу, потом вздохнул — Отец всегда любил красивые вещи. Можно даже сказать, что он верил в них. Ему всегда было очень трудно сдержаться и не купить лишнего. — Заглянув в салон, Хассан посмотрел на меня и обошел вокруг машины. Продолжая говорить, он медленно обходил машину по кругу. Раз, другой, третий… Сначала я думал, что он осматривает ее, ищет какие-нибудь вмятины на кузове или еще что-нибудь — но после третьего или четвертого круга я начал замечать кое-что необычное.

— Когда у тебя карманы с детства битком набиты деньгами и с самого рождения люди преклоняют перед тобой колени, очень трудно оставаться человеком. Мой отец сумел стать великим правителем, но, к сожалению, он с молодых лет познал вкус к красивым вещам. Я — другой, поскольку меня очень рано отослали из дома учиться в частную школу.

Круг, еще круг, и еще. Я приглядывался к нему все пристальнее и пристальнее. Что-же-такое-он-делает?

— В этой самой школе я учился вместе с американскими детьми, многие из которых были довольно испорченными, но испорченными в том смысле, что, имея кучу денег, они могли позволить себе роскошь ненавидеть и школу, и своих родителей, и среду, из которой они вышли. Мы все носили кожаные куртки, курили травку, когда удавалось ее достать, и говорили «эти богачи, мать их так! „ В принципе, ничего такого мы не думали, но продолжали повторять эту фразу, она давала нам хоть какую-то отдушину в жизни. Все эти ребята знали, кто я и откуда, но для сына президента „Юнайтед Стейтс Стал“ или, скажем, „Форда“ какой-то там принц — не более чем курьез. Поскольку я не привык, чтобы ко мне относились как к равному, это стало для меня хорошим опытом, но совсем не тем, чего ожидал отец. Он хотел чтобы я научился хорошему английскому языку и изучил западную экономику. Всему этому я, конечно, научился, но, кроме того, еще и полюбил «Пинк Флойд“ и научился ходить в джинсах с дырами на заду.

«Лада» начала уменьшаться.

Я внимательно слушал его и поэтому не сразу заметил то, что происходило прямо у меня под носом. Его печальная повесть о бедном богатом мальчике, отправленном в частную школу, отвлекла меня как раз в тот момент, когда фокус начался. Но стоило мне это осознать, я сразу же понял: то, что делает этот человек, просто не может быть ни фокусом, ни иллюзией. Он действительно уменьшал настоящий большой автомобиль лишь тем, что ходил вокруг него. И никакой тебе магической абракадабры, никаких дурацких пассов руками, лишь круг за кругом вокруг зеленой русской тачки весом около тонны, и с каждым кругом она становится все меньше и меньше.

— Что вы делаете, Хассан?

Он продолжал ходить вокруг машины.

— Даю вам возможность сделать выбор, мистер Великий Архитектор. Показываю, что такое возможно и предлагаю выбирать.

Машина уже уменьшилась до размеров «фольксвагена-жука». Принц продолжал что-то говорить. Но теперь я только смотрел и почти его не слушал. Какая же машина меньше «жука»? Вот такая маленькая. Нет, даже еще меньше. А теперь… Да, в такую ни одному взрослому человеку не забраться, даже если бы сложился пополам, как складной нож. Разве что ребенку. . . Да, ребенок, пожалуй, еще залез бы. Но вот еще круг и все — машина стала слишком мала даже для ребенка. Теперь, пожалуй, поместилась бы только собака. Вернее, собачка.

Хассан продолжал кружить вокруг машины, продолжая негромко говорить. Теперь машина стала размером с банкетку. Еще круг. Теперь на нее уже не сядешь. Пуфик. Еще круг и еще. Радиоприемник. Буханка хлеба. И неизвестно, чем это кончится. Мы по-прежнему были одни. По-прежнему пела птица. На лице Хассана теперь было выражение, скорее, не спокойствия, а какой-то проказливости, как если бы у него в рукаве было припрятано еще кое-что и он вот-вот это достанет.

— Ну, что скажете, Радклифф? — Он наконец остановился, когда машина уменьшилась до размера трех то ли лежащих рядом сигарет, то ли игрушки, то ли половинки ломтика хлеба. Теперь ее противоестественная зелень казалась просто зеленым пятнышком на белом гравии, как будто кто-то капнул на него краской. По цвету пятнышко почти ничем не отличалось от травы. Машина стала такой маленькой, что в траве ее можно было и не заметить. Запросто.

Хассан нагнулся, поднял ее и подал мне. Когда я неуверенно потянулся к ней, он отдернул руку и покачал головой.