Всегда, когда дело касается комплиментов, мы самые настоящие Черные дыры — кому и когда их хватало? А те, что выпадают на нашу долю, доставляют удовольствие слишком недолго. Да, Черная дыра, пожалуй, очень подходящий образ. Зато потом, когда дело доходит до нашего творчества, наших произведений — этих нежных младенцев, которых мы, без чьей-либо помощи, вывели из отложенных нами же самими яиц — берегись!

Я, прихватив с собой сэндвич и лимонад, отправился в гостиную и включил видеомагнитофон.

Много лет назад во время своей первой поездки в Европу я некоторое время провел в Дижоне. Рядом с моим отелем был небольшой парк, большую часть дня буквально запруженный людьми, поскольку он являлся единственным клочком зелени в округе. Кроме того, стояло лето, а парки и есть самое настоящее воплощение лета — влюбленные, люди с собаками, младенцы, делающие первые шаги по мягкой июльской травке.

Однако я заметил, что, по какой-то причине, даже в самые теплые и приятные вечера, часам к десяти вечера парк пустел. Оставались в нем почти до полуночи только четыре женщины в черном. Они были разного возраста — от тридцати до семидесяти или восьмидесяти, по одной на каждое десятилетие или вроде того. Думаю, они были арабками, поскольку всегда громко переговаривались на гортанном, с редуцированным звуком "л" языке, который смутно напоминал то ли пение, то ли призыв к молитве.

Если черный цвет их одежд должен был свидетельствовать об их вдовстве, то это были самые веселые из когда-либо виденных мною вдов. Они каждый вечер сидели вчетвером на одном и том же месте, рассказывая друг другу разные истории. Я не упускал ни единой возможности понаблюдать за ними, поскольку они были просто неотразимы.

Что бы ни говорила одна из них, остальные слушали ее с невероятно внимательными выражениями лиц и реагировали намного живее, чем любая моя аудитория. Они ахали, хлопали себя по щекам и затыкали себе рот сжатыми кулаками. Зато в конце их реакция обычно была одинаковой: «Да быть того не может!» или дикий, громовой хохот. Конечно же, я и понятия не имел, что они говорили на самом деле, но, во всяком случае, с расстояния в пятьдесят футов это выглядело именно так. Эти женщины и их всепоглощающий интерес друг к другу не давали мне покоя до тех пор, пока я не включил эпизод-воспоминание о них в начало своего фильма «Как правильно надевать шляпу».

И именно с этого эпизода Уайетт и Саша решили начать: четыре женщины (на сей раз в черных купальниках), сидящие в парке на берегу озера Алманор в северной Калифорнии (этот же городок Фил впоследствии использовал для съемок первой серии «Полуночи»).

Рот у меня был забит сэндвичем, и, тем не менее, я, так и не прожевав, пробормотал: «Как же, черт возьми, они собираются это продолжить?» Но, клянусь Богом, им удалось.

Переход к следующим кадрам был просто превосходен — маленькая рука Кровавика поднимает пресс-папье из резного хрусталя и подносит его к объективу камеры. Движение медленное и театральное — Фил явно хотел, чтобы мы заметили странную, почти детскую ручонку и задержали на ней взгляд, прежде чем обратим внимание на то, что она делает.

Сквозь многочисленные грани призмы мы видим ярко-зеленый объект, раздробленный на четыре части. Рука движется, и вот мы уже видим разделенное на четыре части нечто красное. Снова быстрое движение, и на четыре части дробится что-то черное. Поскольку мы точно не знаем, что именно видим сквозь стекло, это вполне могут быть и четыре женщины в парке.

Сандвич на вкус оказался просто превосходным. Лимонад тоже был великолепен. Им это удавалось! Сцена с призмой переходит в сцену из «Печали и сына» — черное покрывало для кровати один раз встряхивают, а затем накрывают им мертвого пасечника. Женщина не замечает кувшина с медом в углу, который опрокинулся, и мед вытек на пол.

Прежде чем сцена сменилась, я воскликнул: «Кровавик и мед!», что и оказалось их следующей сценой.

Помимо все нарастающего возбуждения и облегчения, испытанных мной при виде того, что удалось отобрать моим друзьям, я испытывал еще и все большее замешательство, постепенно начиная понимать, сколько всего Стрейхорн позаимствовал из моих работ. Причем не просто любимые образы — мед, призмы, фактура дубового дерева, — но еще и весьма специфическую манеру направлять взгляд зрителей в определенном направлении, чтобы они наверняка обратили внимание на угол съемки или заметили перемену цвета, которые как раз и превращают все элементы фильма в единое целое.

Я был почитателем крайне резкой колонки Фила в «Эсквайре», но никак не его фильмов. Когда я впервые посмотрел «Полночь», она мне очень понравилась, и я говорил ему об этом множество раз. Поэтому ни то, что теперь она мне нравилась уже далеко не так, ни то, что остальные фильмы не нравились вовсе, большой роли не играло.

С другой стороны, мои фильмы повлиять на него дурно никак не могли. Когда мы собирались вместе, он обязательно начинал выспрашивать, как мне удалось сделать тот или иной специфический кадр или что на меня повлияло, когда я писал ту или иную часть диалога. Он всегда хотел знать, что я читаю и нет ли у меня каких-нибудь новых задумок. В тот день, когда он показал мне свой видеоролик «Цирк в огне», я притянул его к себе и крепко обнял. Тогда в порыве чувств я забыл, что он мне ответил, но теперь, напрягая память, стал припоминать что-то вроде: «Может, не все еще потеряно, а?»

Больше всего сейчас меня тревожило и раздражало то, что я совершенно не заметил всех этих «заимствований», когда смотрел его фильмы в первый раз. Их не очень много в «Полуночи», зато чертовски много в остальных.

Да, конечно, приятно, когда тебя копируют. Но только не в данном случае — с другом, всегда отличавшимся собственным оригинальным видением и таким талантом, что ему вовсе не нужно было для поддержки сосать из моей соломинки.

Кассета Уайетта и Саши все еще крутилась, но я уже не обращал на нее внимания. Я перемотал пленку и переключился на дела.

Когда все было закончено, я понял, что это не сработает. Умная, сделанная с большой изобретательностью и, зачастую (в нужных местах), зловещая лента все же получилась чересчур, если можно так выразиться, продуманной и гладкой. Это был ужас стильный, но без признаков искренности. Работа чертовски хороших профессионалов, знающих свое дело, но явно считающих то, что они делают, полной чушью, которую не стоит воспринимать серьезно.

Одной из причин колоссального успеха «Шоу Вертуна-Болтуна» явился его знаменитый издевательский юмор, который являлся наиболее примечательной чертой личности как самого Вертуна, так и еженедельного получаса его передачи. Смотреть шоу могли люди любых возрастов, поскольку шутки там присутствовали самых разных уровней. Шутки понятные только посвященным, детские шутки, глупые шутки, умные шутки… какие угодно. Уайетт умел отпускать их, как никто другой.

Но отчасти тот же самый дву— и даже трехсмысленный подход сказался и на их подборке кадров для «Полночь убивает» да так, что в конце концов это начинало раздражать. Собрался делать фильм ужасов, так и делай его, проклятого, как следует. И не нужно никаких там многозначительных подмигиваний или моментов, которые как бы говорят: «Но ведь мы-то с вами выше этого, верно?»

Когда Уайетт подсунул мне альбом Амбо и сказал, что, по его мнению, мы должны сделать «П.У.» «в том же духе», мне показалось, он имеет в виду зловещий, нервный дух Европы двадцатых и тридцатых: «Кабаре»[131], Отто Дике[132], Бруно Шульц. Но то, как он перетасовал мою работу с работой Фила, скорее говорило о его намерении создать современный film noir[133], посредственный фильм категории "В" для думающих людей. Да к тому же и начало получилось неплохим — спокойным и нежным. Вида детских пальчиков без ногтей было вполне достаточно для того, чтобы в душе зазвонили маленькие тревожные колокольчики. Вы уже были готовы к тому, что сейчас появится что-то совсем не столь приятное. Но оно все не появлялось. Только умелый монтаж и переходы с одного эпизода на другой. Мы бы с легкостью могли воспользоваться этим для завершения работы Стрейхорна, но ведь я-то знал, насколько все можно сделать лучше.