Джина плюнула в лицо Вилли — огромное количество теплой белой слюны. Вилли почувствовал ее на своих губах. Ему показалось, что это слезы, ее слезы. Она взглянула на него огромными, черными глазами, и, несмотря на то, что случилось, несмотря на всю свою потерю веса, он понял, что все еще жаждал ее. И она это тоже поняла — в ее глазах вспыхнуло презрение.

— Если это поможет вам ее вернуть, можете плевать в меня, пока я не утону в вашей слюне, — гордо сказал Вилли, на удивление сильным и чистым голосом. — но я не диббук. Не диббук, не демон, не чудовище. То, что вы видите… — он поднял руки, и на мгновение свет костра высветил его куртку. Теперь Вилли походил на большую летучую мышь. Он снова опустил руки. — Это все, что от меня осталось…

На мгновение Джина застыла в нерешительности, может быть, даже испуганная. Хотя слюна все еще стекала с его лица, презрение в ее глазах исчезло, за что Вилли был ей благодарен.

— Джина! — это был Самюэль Лемке, жонглер. Он появился вслед за стариком, на ходу застегивая брюки. Он носил тенниску с изображением Брюса Спрингтона. — Енкельт мен тильгаглигт!

— Ты ублюдок и убийца, — сказала Джина, обращаясь к Вилли, и пошла прочь. Ее брат пытался обнять ее, но она смахнула его руку и скрылась в темноте. Старик следил за ее уходом и потом, наконец, обратил внимание на Вилли.

Мгновение Вилли вглядывался в гниющую дыру посреди лица Лемке, а потом его глаза встретились с глазами старого цыгана. Глаза времен, так ему показалось. В них было что-то большее… и что-то меньшее, приземленное. Вилли видел их пустоту. Пустота стала их фундаментальной истиной, а не то поверхностное знание, которое светилось в них, как лунный свет на черной воде. Пустота, такая глубокая и бездонная, каким должен быть космос между галактиками.

Лемке согнул палец, поманив Вилли, и как будто во сне Вилли медленно пошел вокруг костра к старику в серой ночной рубашке.

— Вы знаете романский язык? — спросил цыган, когда Вилли встал прямо перед ним. Его интонации звучали почти интимно, каждое слово отчетливо слышалось в тишине лагеря, где единственным посторонним звуком был треск огня, пожиравшего сухое дерево. Вилли покачал головой.

— На романском языке мы зовем вас скумаде игеном, что означает белые люди из города, — старик усмехнулся, обнажив почерневшие от табака зубы. Темная дыра на месте его носа растянулась и искривилась. — Но это также означает невежественное отребье, — его глаза отпустили взгляд Вилли. Лемке словно потерял к нему всякий интерес. — А теперь уходи, белый человек из города. Нам нет до тебя дела. Если оно и было, то все уже сделано. Возвращайся в свой город, — старик начал отворачиваться.

Мгновение Вилли стоял с открытым ртом, смутно понимая, что старик просто загипнотизировал его. Цыган сделал это с такой легкостью, как фермер усыпляет цыплят, закладывая им голову под крыло.

«И это все? — вдруг закричал он про себя. — Столько езды, ходьбы, расспросов, дурных снов, бессонных дней и ночей… и это все? Ты так и собираешься уйти, не сказав ни слова? Ты позволишь ему называть тебя невежественным отребьем и вернешься в постель?!»

— Нет, это не все! — сказал Вилли хриплым, грубым голосом. Кто-то втянул удивленный вздох. Самюэль Лемке, который помогал старику подняться по ступенькам подножки прицепа, испуганно обернулся. Через мгновение обернулся и сам Лемке. Его лицо выглядело заинтересованным, но это продолжалось лишь один миг. Когда пламя снова вспыхнуло, проглотив очередной сучок, на лице старика было только удивление. Молодой человек, который первым увидел Вилли, снова потянулся к своему револьверу. — Она очень красива, — сказал Вилли. — Джина…

— Заткнись, белый человек из города, — проговорил Самюэль Лемке. — Я не хочу, чтобы имя моей сестры произносилось тобой.

Вилли игнорировал его. Он смотрел на Лемке.

— Она ваша внучка? Правнучка?

Старик изучал лицо Вилли, пытаясь определить, что скрывается за этим вопросом. Потом снова начал поворачиваться.

— Задержитесь, только на одну минутку, пока я запишу адрес моей дочери, — продолжал Вилли, чуть повысив голос. Он говорил не очень громко, кричать не было нужды, в его словах и так звучал повелительный оттенок. Он говорил так, как приучил говорить себя во время многочисленных судейских заседаний. — Моя дочь не так красива, как ваша Джина, но мы считаем ее хорошенькой. Возможно, они завяжут переписку на тему несправедливости. Как вы считаете, Лемке? Смогут ли они поговорить об этом, после того как я умру? Кто сможет потом определить, что справедливо, а что — нет? Дети? Внуки? Только одну минуту, я запишу адрес. Я напишу его на обороте вашей фотографии. Если же они не сумеют разобраться в этой мешанине: справедливо-несправедливо, то, может, соберутся, постреляют друг в друга, а потом и их дети попробуют поразвлечься тем же способом, как ты думаешь, старик? Может, в этом будет больше смысла?

Самюэль положил руку на плечо Лемке, но старик смахнул ее и медленно пошел обратно к Вилли. Теперь его глаза были наполнены слезами от ярости. Его узловатые руки медленно сжимались и разжимались. Все остальные, испуганные и притихшие, наблюдали.

— Ты переехал на дороге мою дочь, белый человек, — сказал цыган. — Ты переехал мою дочь и получил сполна… Боряде рулла, чтобы прийти сюда и говорить из своего рта в мои уши. Я знаю, кто что сделал. Я позаботился об этом. Очень часто нас выгоняют из города. Часто, да. Но иногда и мы получаем возможность восстановить справедливость, — старик протянул скрюченную руку к лицу Вилли, и она вдруг неожиданно сжалась в кулак. Мгновение спустя из кулака закапала кровь. Остальные забормотали, но не в страхе и удивлении. Гул одобрения. — Романское правосудие — скумнаде игеном. О двух других я уже позаботился. Судья, тот выпрыгнул из окна своей палаты две ночи назад. Он… — Тадеуш Лемке щелкнул пальцами, а потом подул на свой кулак, будто это был одуванчик.

— Это вернуло вашу дочь, господин Лемке? Она вернулась к вам, когда Гари Россингтон ударился о землю в Миннесоте?

Губы Лемке искривились.

— Я не ожидал ее возвращения. Правосудие не возвращает мертвых, белый человек, оно предназначено для живущих. Вам лучше убраться отсюда, покуда я не устроил вам кое-что другое. Я знаю, чем занимались вы и ваша женщина. Вы думаете, у меня нет зрения. У меня есть тайное зрение. Можете спросить любого из них. У меня есть тайное зрение, по крайней мере, сто лет, — Вилли услышал одобрительный ропот собравшихся вокруг костра.

— Мне безразлично, сколько лет вы имеете свое тайное зрение, — сказал Вилли. Он намеренно подался вперед и схватил старика за плечи. Отовсюду вокруг послышался ропот ярости. Самюэль Лемке двинулся вперед. Тадеуш Лемке обернулся и бросил единственное слово на романском. Молодой цыган остановился в нерешительности и замешательстве. На лицах, окруживших костер, было такое же выражение, но Вилли не видел этого, он видел только Лемке. Он склонился к нему, ближе и ближе, покуда его нос едва не коснулся сморщенного, губчатого остатка того, что было когда-то носом Лемке. — Е…ь мне ваше правосудие, — сказал он. — Вы так же разбираетесь в правосудии, как я в реактивных турбинах. Снимите с меня проклятие.

Глаза Лемке уставились на него. Жутковатая пустота под тонкой поверхностью знания.

— Уйди или будет хуже, — сказал спокойно цыган. — Настолько хуже, что первое проклятие покажется вам благоговением.

На лице Вилли внезапно появилась ухмылка — костлявая такая ухмылка, которая напоминала опрокинутый лунный серп.

— Давай, — попросил он. — Попробуй. Но знаешь, я думаю, что тебе слабо.

Старик без слов уставился на Вилли.

— Ведь я сам тебе помог это сделать со мной, — продолжал Вилли. — Относительно этого врачи были правы — это соучастие, верно? Соучастие проклинающего и проклинаемого. Но я больше не участвую в этом, старик. Моя жена дрочила меня в большой, дорогой машине, точно, в моей большой, дорогой машине, а твоя дочь вышла между двух машин, стоящих посреди квартала, как самая обычная разиня. Это тоже точно. Если бы она переходила на перекрестке, сейчас она была бы жива. Вина была с обеих сторон, но она мертва, а я никогда не смогу уже вернуться к прошлой жизни. Это уравнивает. Не лучший баланс в истории мира, может быть, но уравнивает. В Лас-Вегасе есть присказка — они называют это — сквитались. Мы квиты, старик. Пусть это здесь и кончится.