— Ты хочешь разговаривать с этим парнем? — спросил Тимми. Холодная вода как будто приободрила Эндерса. Он поставил стакан, поглядел на Вилли, потом обратно на бармена. — Думаю, ты должен с ним поговорить, — сказал он. — Парень пока выглядит не так уж плохо, но, по-моему, у него что-то случилось…

Эндерс жил в маленькой колонии престарелых у Скалистой дороги. Он сказал, что это место — часть «настоящего Старого Очарда — того, который толпа обходит вниманием». Эндерс знал всех, кто был связан с летним карнавалом, в который Очард превращался: торговцев, рабочих, продавцов сувениров, пиротехников, владельцев аттракционов, проституток и сутенеров. Большую их часть он знал десятилетиями. Они возвращались каждый год на лето, как мигрирующие птицы, или жили здесь круглый год в ожидании сезона. Они сформировали устойчивую, в основном дружелюбную компанию, которую никогда не замечали приехавшие на лето.

Он еще знал большую часть тех, кого бармен называл пришлыми. Они появлялись на неделю-другую, делали свои дела в охваченном летней лихорадкой городке и двигались дальше.

— И вы их всех помните? — с сомнением спросил Вилли.

— Я бы не запомнил, если бы они менялись из года в год, — прошептал Эндерс. — Но это не в их привычках. Все пришлые регулярно появляются здесь, но у них свои законы. Допустим, один парень продает хулахупы с рук в 57 году. Вы снова видите его в 60 году, продающим дорогие часы по три доллара за штуку. Его волосы могут быть черными вместо светлых, поэтому он уверен, что люди не узнают его. И я так думаю, что летние приезжие его действительно не узнают, даже если они и были тут в 57-м, поэтому снова приходят к нему и выкладывают доллары. Но мы-то его знаем. Мы узнаем кочевников. Ничего не меняется, кроме их товара, и то, что они продают, всегда чуть за чертой закона.

— Продавцы наркотиков?

— Здесь иначе. Их слишком много. Они либо попадают в тюрьму, либо вымирают. А шлюхи слишком быстро стареют, чтобы хотеть их помнить. Но вы хотели поговорить о цыганах. Думаю, это самые старые кочевники из всех, если покопаться в памяти.

Вилли вынул конверт с фотографиями из кармана куртки и положил их на стойку одну за другой, как раскладывают карты в покере: Джина Лемке, Самюэль Лемке, Ричард Кроскилл, Маура Старберд… Тадеуш Лемке.

— А! — старик резко вздохнул, когда Вилли выложил последнюю фотографию, а потом заговорил, обращаясь прямо к фотографии, отчего по коже Вилли пошли мурашки: — Тедди, старый ты бл…н!

Он поднял глаза на Вилли и улыбнулся, но Вилли не был одурачен — старик был напуган.

— Думаю, что это был он. Я не видел его — только тень в темноте недели три назад. Но я подумал… нет, я знал…

Он опять поднес стакан с водой ко рту, пролив больше чем в первый раз, и в этот раз прямо на рубашку, потом поперхнулся ледяной водой.

Бармен придвинулся к ним и поглядел на Вилли враждебным взглядом. Эндерс отсутствующе поднял руку, показывая, что он в полном порядке. Тимми снова занялся мойкой. Эндерс перевернул фотографию Тадеуша Лемке, на оборотной стороне было написано: «Фото снято в Атлборо, Масс, середина мая 1983 года».

— А он ни на день не постарел с того дня, когда я видел его с дружками в 1963 году, — закончил Эндерс.

Они разбили лагерь за Соляной Хибарой Херка у 27-й дороги. Стояли там четыре дня и четыре ночи. На пятое утро они просто исчезли. Скалистая дорога проходила неподалеку, и Эндерс сказал, что на второй вечер (на следующий день после их приезда) он прошагал полмили (Вилли было трудно представить, как этот человек может прошагать квартал, но он ничего не сказал), чтобы поглядеть на цыган, потому что они напоминали ему старые дни, когда человек мог еще делать свой бизнес, если у него что-то было в голове, а Закон стоял в стороне и не вмешивался.

— Я постоял немного возле дороги, — рассказывал Эндерс. — Это было обычное цыганское диковинное сборище — чем больше вещи меняются, тем больше они остаются прежними. Раньше это были одни палатки, а теперь фургоны, трейлеры, но то, что происходит внутри, остается прежним. Женщины предсказывают будущее. Две-три женщины продают порошки для дам… двое-трое мужчин — порошки для мужчин. Я думаю, они остались бы дольше, но я слышал, что они собирались организовать собачьи бои для каких-то богатых бездельников, а копы это учуяли.

— Собачьи бои!

— Люди любят ставить деньги, мой друг, а кочующее племя всегда готово организовать то, на что можно поставить, — это одна из вещей, для которых они и существуют Собаки или петухи со стальными шпорами или даже два парня с острыми ножами, больше похожими на мечи, каждый из них закусывает кончик платка, и тот, кто выпустит свой кончик из зубов первым, тот и проиграл. Это цыгане называют честной схваткой.

Эндерс поглядел на себя в зеркало за стойкой бара — на себя и сквозь себя.

— Все было, как в старые дни, — мечтательно произнес он. — Я чувствовал, как они готовят мясо, своим особым способом, и зеленый перец, и то оливковое масло, которое им нравится, которое кажется прогорклым, когда раскрываешь банку, и сладким, когда на нем готовишь. Я слышал, как они говорят на своем забавном языке, и это тук-тук-тук, когда они бросали ножи в доску. Кто-то там пек хлеб старым способом, на горячих камнях… Все было, как прежде, только я уже не был прежним. Я был напуган. Ну, цыгане меня всегда немного пугали… разница в том, что прежде я все-таки подошел бы к ним. Черт, я все-таки белый человек, правда? В прежние времена я подошел бы прямо к их костру и купил бы выпить или самокрутку — не из-за того, что я хотел бы выпить или покурить марихуаны, а просто, чтобы поглазеть вокруг. Но прежние дни состарили меня, а когда пугается старик, он не ходит без оглядки, как в те времена, когда он только учится бриться. Поэтому я просто постоял там в темноте, наблюдая, как они расхаживают перед своим костром, слушая, как они разговаривают и смеются и пробуют свою пищу. А потом открылась задняя дверь одного фургона — на нем был рисунок женщины и белой лошади с рогом, торчащим из головы… как она там называется?..

— Козерог, — подсказал Вилли, и его голос, казалось, исходил откуда-то из глубины тела. Он отлично знал этот фургон. Он видел его в первый день приезда цыган на общественном лугу Фэрвью.

— И оттуда кто-то вышел, — продолжал Эндерс. — Только тень, тлеющий кончик сигареты… но я знал, кто это был, — он указал пальцем на фото старика с головой, повязанной платком. — Он. Ваш знакомый.

— Вы уверены?

— Он глубоко затянулся, и я увидел… это. — Эндерс указал на то, что осталось от носа Лемке, но не коснулся глянцевой поверхности, словно прикосновение могло грозить заражением.

— Вы говорили с ним?

— Нет, — сказал Эндерс. — Но он говорил со мной. Я стоял в темноте. Клянусь господом, он даже не глядел в мою сторону, просто сказал: «Скучаешь по своей жене Флеш, а? Ничего, скоро ты будешь рядом с ней». А потом выбросил окурок и пошел к костру. Я увидел, как блеснула серьга в его ухе в свете костра, и это — все, — он вытер капельки воды с подбородка и взглянул на Вилли. — Меня прозвали Флешем, когда я работал на пирсе в 50-х, мой друг. С тех пор никто не звал меня этим именем. Я стоял в темноте, но он увидел меня и назвал старым именем… цыгане сказали бы, тайным именем, так мне кажется. Стоит серьезно поразмыслить, когда цыгане знают твое секретное имя.

— Думаете? — спросил Вилли, обращаясь скорее к себе самому.

Снова подошел Тимми-бармен. В этот раз он заговорил с Вилли почти сердечно… как будто Лона Эндерса рядом и вовсе не было:

— Он заработал свою десятку, приятель? Оставьте его в покое. Он нездоров, а беседа с вами, похоже, здоровья ему не прибавляет.

— Я в порядке, Тимми, — сказал ему Эндерс.

Томми не посмотрел на него, он продолжал смотреть на Вилли.

— Я хочу, чтобы вы шли своей дорогой, — сказал он Вилли тем же рассудительным, почти добродушным тоном. — Мне не нравится ваш вид. Вы напоминаете мне дурное происшествие, которое ищет, где бы ему приключиться. Ваше пиво бесплатно. Только уходите.