Доктор Грегори нашел возможность назначить визит Изабел на пять часов два дня подряд. Это несколько нарушило их с Хомером расписание дежурств, но они с этим разобрались. Стрижку Джейсона пришлось отложить. Им обоим, и Хомеру и Изабел, нравилось то, какой длины у сына волосы, но миссис Пелотти сказала: «Вам, видимо, все равно, мальчик Джейсон или девочка, но, полагаю, сам он предпочитает быть кем-то одним. Сделайте одолжение, подстригите его».

Однако они оба сошлись во мнении, что миссис Пелотти никто не дал права указывать, что и как им делать. И раз Джейсон требовал, чтобы в парикмахерскую его вела только мать, придется ему еще походить с длинными волосами, пока Изабел не закончит беседовать с доктором Грегори — о себе, о Хомере и о нем самом.

— Отказываться от ребенка ради карьеры, на мой взгляд, нелепо. Искать удовлетворения в одном ребенке равно нелепо. Да, карьера может дать известный общественный статус, и досуг — вещь приятная, но те, кто стремится «организовать» счастливую жизнь, редко находят счастье. А ребенок, стоит ему родиться, уже самостоятельное существо и требует массы труда, и в равной мере может как опозорить родителей, так и сделать им честь. Чем больше вы стремитесь вылепить ребенка по своему образу и подобию, тем больше он ускользает из ваших рук.

— У меня есть соседка. Хилари. Она феминистка. Ее маленькой дочке всего три года. Она пробирается ко мне в комнату, и стоит нам на секунду спустить с нее глаз, как она размалевывает себе лицо моей косметикой. Подкрадывается потихоньку к мужчинам и трется о ноги, как котенок. Наши надежды редко сбываются.

— Мы разговариваем о вас, — сказал доктор Грегори, — не о ваших соседях.

— Именно, — сказала Изабел. — Разрешите мне войти в некоторые медицинские тонкости. Когда я встретилась с Хомером в самолете, менструация задерживалась у меня на неделю. Это могло произойти по двум причинам: потому, что я была беременна, или просто потому, что у меня нарушился менструальный цикл. Это вполне возможно при сильных душевных переживаниях. Я легла в постель с Хомером дня через два после нашей встречи. Через четыре недели месячные так и не пришли, и я сделала вывод, а врач его подтвердил, что я действительно в положении.

— Вы сами понимаете, доктор Грегори, что отцом ребенка мог быть как Дэнди, так и Хомер. Большинство молодых женщин моего сорта и рода, даже если бы они хотели ребенка, оказавшись в подобной неизвестности, прервали бы беременность и начали все сначала с тем, кого легче опознать. Думаю, сейчас я бы так и сделала. Нет, я ничего не имела против аборта, как такового. За свою жизнь из двадцати в среднем беременностей, которые она могла бы ожидать, живи она, как дикарка, современная женщина, сделав выбор, позволяет себе своевременно разрешиться от бремени не более двух-трех раз. Метод отказа, при помощи которого она выбирает, кому жить, кому нет, обычно болезнен и всегда противоестествен, неважно, держится ли она за свою девственность, или прибегает к сексуальным отклонениям, противозачаточным средствам и аборту. Я знала, что аборт — отвратительная штука, но жизнь моя последнее время была не менее отвратительной. После возвращения из Америки я тенью бродила по квартире Хомера, словно боялась, что моя нога оставит отпечатки на ковре и мне это поставят в вину. Я чувствовала себя выброшенной на берег по воле случая и судьбы; нечто вроде выбеленного водой плавника. Я чувствовала себя неудачливой проституткой, которая предлагает себя всем подряд и не находит желающих.

И вдруг — я беременна, для чего-то годна; какое-то забытое чувство, вроде радостного волнения, вновь предъявило на меня свои права. Дитя Дэнди. О, безусловно, это дитя Дэнди. Рассудок говорил мне, что его отцом мог быть и Хомер, но я уже знала, на чем стоит мир, знала, какие узоры вышивает судьба, как размашиста кисть случая. Дитя Дэнди! Та его часть, что любила меня, та моя часть, что любила его, воплотившиеся в живое существо, в чудо.

— Вы когда-нибудь крали в детстве? Помните, с каким волнением, радостью, страхом и мучительным восторгом в одно и то же время вы хватали горсть конфет с прилавка в магазине Уолворта? Я чувствовала себя в точности так же. Дитя Дэнди! Выкраденное, выхваченное из-под носа у Пита и Джо. Тайная победа, о которой никто никогда не узнает.

Легче легкого было сказать Хомеру, что ребенок — его. Легче легкого поверить — более или менее — в это самой. Легче легкого убедить себя, что дружеская ласковая рука на моих плечах, поддерживающая и охраняющая меня в то время, как я со стоном корчусь от рвоты, принадлежит тому, кого я люблю, что он — духовный отец моего ребенка.

— Но теперь произошли две вещи, доктор Грегори. Первая — сам Джейсон тревожен и несчастлив. Мать так легко забывает, что младенец не плод ее фантазии и не порождение ее любви и заботы, но личность, стоящая в центре собственной вселенной, а не на окраине ее мироздания. Однако это так, и по мере того, как ребенок растет и становится таким большим, что мать не может, взяв его на руки, пробежать с ним больше, чем несколько шагов, ей приходится признать этот факт. Джейсон имеет свои права в этом вопросе. И второе — по мере того, как он растет, он все больше становится похож на отца, и скоро даже Хомер увидит это, сам или кто-нибудь ему намекнет.

И третье, поскольку это тоже надо принять во внимание. Если я на службе у государства, если я обращаюсь к миллионам людей и направляю их чувства и мысли по тому или иному руслу, не следует ли мне самой быть хотя бы относительно честной? Не следует ли мне самой служить правде?

Вы удивлены, доктор Грегори, но средства массовой информации, как их теперь называют, это современный храм, алтарь общественного блага, и, помимо Хомера, Джейсона и моих личных трудностей, существует более важная обязанность, более важный долг.

Не спеши. Делай шаг за шагом. Как я теперь вижу, так я и поступала с самого начала.

Первым шагом на пути к этой страшной, грозной вершине — правде, было рождение ребенка. Мотивы у меня были самые разные, это естественно, глупые, серьезные, предосудительные, похвальные — форменная каша! Однако когда нянчишь младенца, сама природа этого занятия, скучного, монотонного, однообразного, действует очищающе. Плохое отсеивается, хорошее остается. Вторым шагом было построить свой дом, семейный очаг. Даже когда ты просто платишь налоги, ты этим признаешь окружающее тебя общество и твой долг перед ним. Третий шаг, который осталось сделать, — рассказать правду Хомеру.

В комнате повисла тишина. Терлось о стекло фиговое дерево.

— Понятно, — сказал наконец доктор Грегори.

— Другими словами еще больней наказать своего мужа за то, что вы считаете нарушением отцовского долга со стороны своего отца.

Изабел рассмеялась.

— Победить не удастся, верно? — сказала она.

— Нет, — ответил он, — поскольку это не битва, а гражданская война, которую вы ведете сами с собой, а в гражданской войне нет победителей.

— Значит, вы советуете не говорить Хомеру?

— Советовать вам делать то или иное, нарушение врачебной этики. Я могу только помочь вам разобраться в ваших мотивах.

— При всем при том вы советуете мне именно это.

Он ничего не ответил, и Изабел сочла его молчание согласием.

19

Каждое утро между семью и половиной восьмого нам в почтовый ящик кидают газету. Письма приносят немного поздней. Скрип железного козырька, шорох газеты, рвущейся об острые края щели, в то время, как ее втискивают в ящик, глухой шлепок и вот — весь внешний мир там, внутри, и пусть те, у кого есть глаза, чтобы видеть, видят там все, что хотят.

Почтальон будит меня по утрам все дни недели, кроме воскресенья. Другими словами, меняет характер окружающего меня мрака.

Счета. Лоренс читает их мне вслух со стонами и вздохами, но я знаю, что в глубине души он гордится этими огромными суммами и тем, что может их уплатить, а также тем, что мучительный страх остаться совсем без денег, некогда терзавший и преследовавший нас, навсегда исчез. Теперь, оглядываясь назад, я не понимаю, о чем мы тревожились. Мы были молоды, мы ели и спали, у нас была обувь и крыша над головой. Так-сяк. И мы видели. Оба видели.