Так или иначе, в двадцать три года я считала себя безнравственной и неудачливой. Мало того, какая-то частица моей души упорно твердила мне, что, несмотря на все материальные доказательства противного, лишь хорошие поступки приводят к достойным похвалы результатам, а плохие наказываются не только на небе, но и здесь, на земле.

Я сделалась штатным политическим корреспондентом — только такая, с позволения сказать, газета, как «Стар», могла серьезно считать, будто девица вроде меня подходит для этой роли, однако так оно и было. Я работала с матерым газетчиком старой школы; говорили, будто он случайно выдал Че Гевару властям и один, без посторонней помощи, выпустил воздух из мировой революции. Флит-стрит крайне привержена к теории о роли заговоров в истории и придерживается того взгляда, что общественный строй меняют великие люди, а не массы, частные события, а не мощные движения «простых людей». Я делила комнату, а частенько и постель с этим героем — у меня не было другого выбора, поскольку администрация «Стар» не любила тратить лишние деньги; к тому же гостиницы, где собирались газетчики — в основном мужчины, — бывали переполнены, и, если нам доставался хотя бы один номер на двоих, мы считали, что нам повезло. Кроме того, когда спишь вместе, это требует меньше умственных усилий, избавляет от долгих разговоров и не ставит в неловкое положение, как в том случае, когда спишь врозь.

— Любовь? Как я уже вам говорила, я считала, что это случается с другими, но не со мной. Я знала, что такое отказ, унижение, стыд, все эмоции, сопровождающие любовь без взаимности, отвергнутое чувство, но у меня не бывало ни одного положительного симптома, как у прочих женщин — блестящих глаз, потупленного взора, вспыхивающих румянцем щек и вообще, парения в эмпиреях под аккомпанемент вздохов и хихикания, что является характерным для состояния влюбленности.

— Секс? Повторяю, это было достаточно приятно, без сомнения, полезно, и помогало добиться успеха в жизни. Я спала с женатыми людьми, не испытывая смущения и чувства вины, и, поскольку сама не была ревнивой, не понимала, почему другие женщины могут ревновать. Собственнический инстинкт, рассуждала я с высоты своей слепой и бесчувственной юности, старомоден и смешон, если не сказать преступен. Все должны быть свободны. Особенно, я.

— Мне было нечего терять, но я этого не знала. Я полагаю, большинство людей до конца жизни остаются в этом неведении.

Случилось так, что однажды я, как обычно, делила номер в гостинице Эдинбурга со своим коллегой, но на этот раз не делила постель, так как у него была мигрень: мы должны были дать материал относительно предоставления Шотландии автономного управления — очень скучная тема. Зазвонил телефон, звонили из «Стар». Им был нужен Джерри. На следующий день должен был состояться первый рейс «Конкорда», и его просили об этом написать; ходили слухи, что другие авиатранспортные компании вступили в сговор, если и не сорвать полет, то, во всяком случае, свести на нет надежды компании на экономический успех.

«Джерри уехал на север: он где-то в горах, разыскивает военный завод. Я не могу до него добраться», — сказала я. Джерри лежал в затемненной комнате и слушал мое вранье. Он не стонал, не жаловался. После Кореи у него остался осколок в ноге, а на лбу — белый шрам, там, где скользнула вьетнамская пуля; такие мужчины, как он, не стонут. Они лежат и молча ждут. Если бы он хотел воспротивиться, он бы это сделал. Он не сказал ни слова; он дал мне солгать.

— Я хотела попасть в Вашингтон. Я хотела попасть за границу. Я хотела участвовать в первом полете «Конкорда». Джерри сдавал, выдыхался, я, способная и энергичная, шла вверх. Но, по правде говоря, я думаю, он просто не желал иметь со мной дела — я слишком раздражала его. Честолюбие мое казалось ему жалким, ложь — смехотворной. Теперь Мне тоже так кажется. Мне стыдно об этом вспоминать. Теперь я знаю, что ни постель, ни ложь, ни пробивная сила, ни предательство, ни убийство не помогут добиться успеха, под конец важно одно: чувство собственного достоинства.

Я вылетела из Эдинбурга в Хитроу на самолете местной линии. Нас задержал туман. Когда я наконец спустилась по трапу на терминал один, из динамика донеслось мое имя: меня уже ждал автокар, который тут же с грохотом помчался к терминалу три, где стоял «Конкорд». Я взбежала по трапу, сломав по пути каблук, это называется посадка. Шампанское и тосты с икрой я пропустила.

— Что вы пытаетесь мне внушить? — спросил доктор Грегори. — Что вы не та, какой кажетесь? И это вызывает у Джейсона реакцию? Если это все, можете не продолжать. Правда забавная штука. Чтобы до нее добраться, приходится снимать слой за слоем; уж если вы начали, назад пути нет. Иногда лучше мириться с существующим положением вещей. Нет гарантии, что правда принесет счастье или душевный покой. Она может оказаться опасной. Она даже не всегда поддается определению. Она похожа на гору, куда пытается взобраться тот, кто не боится высоты.

— Я буду продолжать, — сказала Изабел.

Доктор Грегори неизвестно почему вздохнул.

10

Cris de joie. «Defense d'emettre cris de joie»[3], как пишут иногда французы на небольших объявлениях, висящих в спальнях отелей в разных уголках страны. Не тревожьте остальных обитателей нашего мира, не напоминайте голодным, что существует еда. Не будем привлекать внимание к необузданности мужчин, к неуправляемости их животной природы. К мужчинам мы, естественно, причисляем и женщин — cris de joie в устах женщины звучат еще более странно и тревожно, чем в устах менее сдержанных мужчин.

Я слышу их по всей Уинкастер-роу благодаря моим новым великолепным ушам. Их заглушает штукатурка и кирпич, занавеси и ковры, но я все равно слышу их, или думаю, что слышу.

Вскрики Изабел, когда она была с Хомером, звучали тихо и благовоспитанно. Я слышала их.

Вряд ли выбранный мной предмет отвечает хорошему тону. Теперь, когда я заговариваю об этом, Хоуп, Дженифер и Хилари приходят в замешательство. Все мы предпочитаем думать, что способны более или менее держать себя под контролем, а когда нет, нас по крайней мере никто не слышит.

Но если мы хотим понять историю Изабел, которую я теперь передаю им в том виде, в каком она передала ее мне, передаю с ее разрешения — вернее, по ее великодушному приказанию — мне не обойтись, я полагаю, без того, чтобы не порассуждать, пусть сумбурно, о наших временах и о нашей жизни.

Cris de joie. С тех пор, как я потеряла зрение и вернула мужа, мне кажется, что они разносятся по всему свету. В них нет ничего хорошего, ничего плохого, просто они все время звучат вокруг меня. Когда я была зрячей, я их никогда не слышала… И все долины огласятся хвалой тебе, Господи! Что еще мог иметь в виду псалмопевец? Блеяние овец на желтых месопотамских холмах? Нет. Думаю, он тоже слышал cris de joie, которые почти всегда, хоть и не совсем, осушают слезы, вызванные мукой и страхом, которые за ними следуют.

11

Посмотрим, как все это выглядело. «Конкорд» — огромная, белая, когтистая птица, прямо из мифов и легенд, выкатившийся из ангара на бетонированную площадку. Вокруг него толпятся газетчики, служащие авиалинии, заправилы авиапромышленности, сотрудники рекламных агентств, фотографы и кинооператоры. Все они считают, что птица эта, так сказать, их личный голубь, и удивляются присутствию остальных. Пассажиры собрались в сконструированном по последнему слову техники салоне-люкс; потягивая напитки и грызя сухарики, они стараются скрыть свой страх (в большинстве случаев) и (гораздо реже) естественное волнение. Женщины сделали свежие прически, мужчины надели новые костюмы с иголочки, чтобы соответствовать новой эре сверхзвуковых полетов и поздравить с успехом британскую авиационную индустрию. Французы претендовали на долю в этом достижении, но их претензии остались без внимания. Солнце сияет, небо покрыто прозрачной дымкой, жарко, выхоленные лица раскраснелись и блестят от пота.