Это был Либер-Меер, служка при склепе, тот самый, который всегда, и зимой и летом, находится на кладбище и которого с утра и до ночи можно было застать здесь. Рано утром он прибегал сюда, вечером уходил, держа под мышкой какой-нибудь фолиант. Это был низкого роста полноватый человек, со смуглым лишенным растительности бабьим лицом; несколько седых волосков росли у него на подбородке, будто лишь для того, чтобы он в свободное время мог их покусывать. На кончике его носа торчали очки, и своими серыми близорукими глазами, привыкшими к темноте, он всегда настороженно, словно сова, глядел поверх стекол. Его засаленный, покрытый жирными пятнами лапсердак был несколько раз опоясан кушаком, концы которого висели на животе.

Как только Мойше оказался перед Либером-Меером, тот сразу же вскочил и отложил толстую книгу, которую всегда читал, когда не было работы — когда на кладбище никто не отмечал годовщины смерти родных или близких и никто никого не оплакивал и Либеру-Мееру не надо было писать записки и зажигать лампадки.

Он сразу же узнал Мойше, потому что знал всех в городе, и, даже не спрашивая, зачем Мойше пришел, тут же начал хлопотать у одной из лампадок — торопливо налил масла из бутылки, по близорукости перелив за край, и, наконец, зажег.

Пока Либер-Меер возился у плошки, Мойше молча стоял перед ним. Могила цадика, как и все вокруг, была залита маслом, покрытые пятнами доски на могиле жирно блестели; между досками были широкие щели, куда в течение многих лет засовывали записки; многие из них торчали наружу.

Либер-Меер сделал несколько шагов назад, отошел к стене и снова взялся за книгу, Мойше начал читать псалмы. Он читал долго и горячо, и слова их напоминали о человеческой греховности и слабости, о бренности и ничтожности сего мира, о неизбежности конца: «Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяготели на мне… Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто перед Тобой. Подлинно, совершенная суета — всякий человек живущий». Мойше забыл обо всем, казалось, он слился со словами, их поток нес его, печаль и вера все сильнее овладевали им — больше печаль, чем вера… Слезы лились из глаз, и так он был захвачен, что громко всхлипывал, охваченный жалостью к себе.

Все время, пока Мойше читал, Меер не глядел на него — он вообще никогда не смотрел на молившихся; обычно он сидел в стороне, погруженный в свою книгу. Но когда Мойше кончил молиться, Либер-Меер отложил книгу и подошел к Мойше, который перестал плакать и начал понемногу успокаиваться. Он спросил, по какой причине Мойше сегодня посетил кладбище.

— Так, так… Значит, местечко хотите себе купить, — почтительно повторил он слова Мойше, поскольку всегда с особым уважением разговаривал с богатыми людьми, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Да, — сказал Мойше. Он говорил хрипло, так как горло его пересохло. Некоторое время еще Мойше пробыл в склепе — побеседовал с Либером-Меером о кладбищенских делах, спросил, как он поживает, — ведь они так редко видятся.

После этого он щедро расплатился с Либером-Меером, сделав это очень деликатно. В руке Либера-Меера оказалось несколько крупных монет — он не привык получать так много от посетителей. Своими серыми близорукими глазами он посмотрел на Мойше поверх очков, что-то смущенно пробормотал и стал приниженно благодарить.

Перед тем как уйти, Мойше еще раз оглядел стены, взглянул на могилу и, став лицом к ней, попятился назад, отдавая дань уважения месту, где находился. Таким образом он подошел к двери, открыл ее и оказался на воздухе.

С кладбища, однако, он направился не в город, совсем нет, он пересек поляну, еще не занятую могилами, и свернул в сторону, к стоящему у ограды домику с маленькими окошками, в котором жил кладбищенский надзиратель. Этот домик, как и все кладбищенские постройки, имел очень скромный вид и напоминал своей внешностью корчму, которая стоит где-то в стороне от селения, на проселочной дороге.

Несколько мальчишек играли перед домом, они смутились, заметив незнакомого человека, и по-деревенски уставились в землю, не решаясь встретиться с ним взглядом.

Невдалеке паслась коза, она была привязана веревкой к деревянной ограде нового, как видно, только недавно поставленного памятника, на котором еще не успели сделать надпись. Перед домом сушились кастрюли, сковороды, горшки.

Мойше прошел через сени, в которых пахло помоями, открыл дверь и очутился в комнате, где сидело несколько человек, которые ожидали его.

Среди них здесь был кладбищенский смотритель Гиршл Ливер, пятидесятилетний плотный мужчина среднего роста с пожелтевшими от табака усами и седой головой. Огромный живот у него выпирал вперед, так что казалось, будто туго обтягивающий кафтан, засаленный особенно сильно вокруг пуговиц и петель, блестит не от заношенности, а от проступающего наружу жира. Это был человек солидный, спокойный, с хитроватым взглядом насмешливых глаз. Он активно участвовал в делах общины и имел в ней большой вес. Неустанно заботясь о кладбище, он не забывал при этом о себе и старался побольше содрать с живых и мертвых, с богатых и бедных.

На похоронах его видели редко, только в тех случаях, когда хоронили людей богатых и именитых. Зато он вел кладбищенскую регистрационную книгу, и каждый клочок кладбищенской земли был у него на строгом учете. Он хорошо знал, где какая могила, и, если какой-нибудь бедняк обращался к нему в сезон посещения могил:

— Реб Гиршл! Я не могу найти могилу своего отца. Скажите мне, прошу вас, где он лежит? — Гиршл охотно отвечал бедняку, но давал понять, что его ответ должен быть как следует оценен и вознагражден.

Среди присутствующих был также Ицикл Чичибаба — староста погребального братства — уродливый, крошечного роста человек со сморщенным как кукиш личиком, редкими волосами, узенькими, как кукольные, глазками и пискливым, как у новорожденного котенка, голосочком.

Ицикл очень набожен и во время молитвы доводит себя до исступления. Говорит он мало, своего мнения не высказывает, но, когда другие спорят, стоит рядом и принимает чью-нибудь сторону. Он носит картуз с широким дном, всегда одет почти празднично, как того требует его почетная должность.

В комнате были также носильщики погребального братства в длинных, до пят, халатах и несмазанных сапогах с короткими голенищами. От постоянного созерцания трупов, от постоянной близости к мертвым они сделались молчаливыми, замкнутыми и сидели неподвижно, словно истуканы. Кроме них, тут находились еще два могильщика. На кладбище часто можно видеть, как их головы торчат из могил. Всю жизнь они рыли могилы и состарились на кладбище, но еще были крепки — оба широкоплечие, грубоватые; один из них носил жилетку-безрукавку, на плечи другого был накинут стеганый ватник.

Гиршл держал в руках кладбищенскую книгу, остальные старались вести себя как Гиршл, копируя его жесты. Сначала все повернули головы и посмотрели на Мойше. После этого для приличия потолковали немного о том о сем. Затем Гиршл сказал:

— Идемте!

И все направились к двери и вышли на кладбище. Гиршл Ливер и Мойше шли впереди, а остальные — чуть отстав от них.

Гиршл с книгой в руках был похож сейчас на купца, который привел покупателя на свой склад, чтобы показать товар. Ведь он знал каждый уголок на кладбище, каждую могилу, ему хорошо известно, кто где похоронен, какое место более почетно и где подобает лежать после смерти человеку знатному и благородному.

И вот он водит Мойше с одного места на другое, объясняет: здесь занято, там продано, рядом с выдающимися людьми осталось очень мало хороших мест; он бережет эти места, он не может их продать кому бы то ни было. На эти места много претендентов, и только за большие деньги. Пусть Мойше сам решает, ведь в таком деле уговаривать не приходится. Пусть сам выбирает, что ему больше нравится и больше подходит по чести.

— Конечно, конечно, только по чести, — повторил своим пискливым голоском выросший рядом Ицикл Чичибаба в картузе, почти закрывающем его крошечное личико.