Даже когда Шмерл намеревался женить своего единственного сына, которого он очень любил и с которым они жили душа в душу, то жители не только не пожелали с ним породниться, но распустили о нем недобрую молву по всей окрестности, чтобы ни ближние, ни дальние деревни не соглашались выдавать за него своих невест, и Шмерл был вынужден искать невесту для своего сына за границей!

Тогда Шмерл обратился к Лузи, решил поговорить с ним и доказать, что все выдвигаемые против него обвинения ничего не стоят, что своим отклонением от якобы общепринятых норм поведения он не затрагивает никаких, даже самых мелких, частностей вероучения, а то, что оказывается затронутым, по его мнению, — всего лишь паутина, скопившаяся в темном углу… Доказательством может послужить хотя бы то, что известные авторитеты согласны с ним, так как речь и в самом деле идет о мелочах, о вещах спорных, во всяком случае — не о таких, за которые следует со свету сживать, как, например, обычай «капорес», против которого возражает и ребе Шломо Клугер…

По правде сказать, Лузи встал на его сторону, чем вызвал гнев некоторых жителей, которые напали на него как на сообщника вероотступника с криками: «Помилуйте! Как это Лузи мог пустить на порог человека, одно дыхание которого способно заразить чумой!»

А когда оказалось, что и невестка, которую Шмерл привез из-за границы, не намерена противостоять свекру и мужу в том, что касается их верований, и даже не думает поправлять их и возвращать на путь истинный, тогда гнев против Шмерла и его семьи разгорелся с еще большей силой, а ревнители святости заговорили, что всему местечку грозит опасность погибнуть, упаси Бог, в огне, который зажег этот самый Шмерл.

Случилось несчастье: вскоре после свадьбы сын Шмерла захворал и умер. Погребальное братство потребовало за похороны огромную сумму, не столько желая получить большие деньги, сколько надеясь на то, что Шмерл заупрямится, разгадав намерение братства опозорить его, и навлечет на себя позор. Шмерла не останавливала назначенная сумма — слишком дорог был ему сын, — но возмущала злая воля, которая ни перед чем не останавливалась, стремясь выказать свое неуважение к покойнику. Торговались день и другой. Дело было летом. В конце концов Шмерлу пришлось уступить. Но видимо, от боли и досады у него зачерствело сердце; когда похоронная процессия прибыла на кладбище и покойника опустили в могилу, а затем предложили отцу прочесть кадиш, он отказался. Надо полагать — от горя, от сознания того, что у него отнято самое дорогое. Шмерл словно онемел, язык у него не поворачивался, чтобы произнести то, что требовалось по закону. Молитву прочитал другой — служка погребального братства.

Отчаяние Шмерла дошло до того, что, когда невестка вернулась к родителям, оставив его в доме одного, он стал ходить из комнаты в комнату, потом начал шагать в одной комнате из угла в угол по диагонали, не произнося ни слова и не желая слышать о делах и сделках, которыми был занят до сих пор… А кончил он плохо: однажды его нашли повесившимся у себя на чердаке.

Даже после этого противники Шмерла не сменили гнева на милость; они говорили: «Что ж, лучшего конца, чем крюк в балке, он не заслужил… Поделом ему». И Лузи, кажется, был единственным человеком, проводившим его на кладбище.

Когда на Лузи донесли его ребе и когда Лузи сам обо всем ему рассказал, не желая скрывать ничего, тот обрушился на него с гневной речью и сказал: «Ну конечно… Господь Бог и Шмерл… Ты сделал свой выбор…»

По правде говоря, гнев ребе на сей раз не подействовал на Лузи: с тех пор как Лузи избрал ребе своим наставником, он впервые не согласился с его мнением.

С тех пор Лузи — очевидно, в наказание — постоянно сопровождал Шмерл, точно к боку его прирос.

Вот примеры. Однажды в четверг ночью Лузи сидел в молельне за фолиантом, как он обыкновенно делал в ночь на пятницу. Было уже поздно. Все уснули, и только он один сидел у пюпитра и, держа свечу в руке, освещал страницы лежавшего перед ним фолианта. Лузи тоже клонило ко сну, но он сопротивлялся и не хотел голову ронять. Кругом было темно. И вдруг Лузи увидал двух человек, показавшихся на пороге молельни. Кто они такие, трудно было разобрать, но оба прошли от западной стороны к восточной, а когда приблизились к кивоту, один из них склонился над занавесом и поцеловал его, второй — нет.

Потом оба шагнули к месту, где сидел Лузи, и тот, который занавеса не поцеловал, подошел к Лузи вплотную и, точно гость, прибывший издалека, протянул ему руку и сказал:

— Мир вам!

— И вам также! — ответил Лузи, пока еще не видя лица гостя. И вдруг воскликнул: — Ну и ну, Шмерл!

— Да! — ответил тот, заслоняя собою второго гостя, которого Лузи не видел из-за спины Шмерла.

— Как поживаете? Откуда прибыли? — спросил Лузи.

— Что значит — откуда? Оттуда! — ответил Шмерл, и Лузи сразу понял, что — с того света… Однако ничуть не испугался, как если бы услышал, что гость прибыл из другого города или с соседней улицы.

— Ну а кто пришел с вами? — спросил Лузи без слов, лишь кивнув головой в сторону человека, стоявшего за спиной Шмерла.

— Вот, — ответил Шмерл и отодвинулся.

— Мир вам! — произнес и второй, протягивая Лузи руку.

— И вам также! — ответил Лузи, держа его руку в своей. Присмотревшись, он испугался, так как узнал самого себя, свою фигуру, одежду — тот же кафтан, ту же шапку. Он увидел своего двойника… — Что это значит? — спросил он, опять-таки не словами, а взглядом у Шмерла.

— Вы же сами все видите, — сказал Шмерл, улыбаясь, словно речь шла о чем-то обычном, не вызывающем удивления. — Чему вы удивляетесь? Мы с вами, кажется, ладили, жили в мире, не ссорились и претензий друг к другу не имели — на этом свете. Разве вам не хочется, чтобы наша дружба продолжалась и там?

— Нет, — неуверенно ответил Лузи.

— Нет? Но покуда вы, Лузи, находитесь здесь, я там хожу с вашим двойником и чувствую с ним себя так, как всегда чувствовал себя с вами: мы во всем едины, согласны, довольны друг другом, если не считать расхождения в мелочах — в том, например, что он целует занавес у кивота, а я — нет. Но ведь это же никому вреда не приносит? Или вы имеете что-нибудь против?

— Нет, — повторил свой ответ Лузи, глядя со страхом и любопытством на своего двойника, и если раньше он видел его совершенно ясно, то теперь двойник стал, словно легкий туман, исчезать. — Ну а каково вам там? — стараясь не смотреть на двойника, спросил Лузи, обращаясь к Шмерлу.

— Так же, как и здесь, — ответил тот, улыбаясь.

— Серьезно? — спросил Лузи и, поддавшись легкомысленному тону Шмерла, сам был готов шутить по поводу вещей, с которыми шутить не полагается. — А как насчет ада, который ваши противники предрекали вам за дурное поведение и богопротивные дела?

— Ад, — пошутил Шмерл, — пустует и погашен, он не горит, не жарит и не шпарит.

— Вот как? — спросил Лузи и вдруг ощутил на руке ожог от свечи, которая освещала лежавший на пюпитре фолиант… И тут он проснулся и увидел, что свеча накренилась, тает и каплет воском на листы, а пламя едва не охватило книгу.

Лузи протер глаза и, конечно, никого перед собою не увидел. Но вот что удивительно: он не только не почувствовал на сердце тяжести от этой встречи, которая могла бы послужить дурной приметой, но, напротив, не находил в сердце ни одного уголка для меланхолии и тяжелых воспоминаний… Он начал читать с еще большим прилежанием, как после желанной встречи.

А вот — второй случай из числа тех, на которых Лузи не хочет останавливаться, так как это завело бы его далеко.

Случилось это, когда его ребе и наставник умирал: он был серьезно болен, опухоль внутри живота подступала к сердцу, лицо у него пожелтело и выражало тревогу.

На осенние праздники у ребе, как всегда, собралось много народу, а на этот раз люди приезжали не только ради праздника, но и для того, чтобы попрощаться с ребе, ибо все знали, что близок его конец.

Миновали День покаяния, миновал праздник Кущей. Наступил праздник Торы. Вечером во время хода со свитками Торы в битком набитой синагоге раздался возглас: «Дорогу!» — и в синагогу внесли больного ребе, лежавшего на койке, потому что сидеть он уже не мог.