В конце заседания выступил адвокат обвиняющей стороны и произнес заключительное слово; в числе прочего он сказал, обратившись к судьям, что если Мойше Машбера оправдают или смягчат ему приговор, то и другие пожелают последовать его примеру — в результате будут подорваны основы коммерции, а это равносильно подрыву основ права собственности, на коем государство зиждется…
Стало ясно, что Мойше Машбер попал в жесткие тиски и об освобождении его нечего и думать.
Приговор был вынесен. Мойше Машбер ждал этого с самого начала, готовился к этому. И в последний день, когда приговор должны были огласить, Мойше Машбер, прежде чем пойти в суд, откуда, он был уверен, ему домой вернуться не придется, потому что его отправят в тюрьму, — Мойше Машбер устроил дома прощание, какое можно пожелать только врагам.
Перед уходом он попросил дать ему сумку с талесом и начал в нее укладывать больше книг, чем она могла вместить: молитвенник, Пятикнижие, каббалистический сборник «Закон Израилю» и собрание предсмертных молитв «Переход через Ябок». Книги он достал из книжного шкафа и, видимо, уже давно держал их наготове. Последняя книга никак не влезала в сумку, а Мойше все-таки пытался дрожащими руками засунуть ее туда, но это ему не удавалось, руки не слушались. Он вынужден был отложить книгу. «Ну, — сказал он к общему удивлению, — может быть, и в самом деле еще не время, как Лузи говорит…» Когда он возился с сумкой, все стояли рядом, но никто не предложил ему свою помощь. Непонятно, почему ему предоставили заниматься этим в одиночку; ему не помогли, но и не мешали. Так стоят и наблюдают, когда кто-нибудь сам роет для себя яму.
При этом старшая прислуга — кроме нее, слуг в доме не осталось, — никого не спрашивая, бросила свою работу и пришла в столовую к моменту прощания. Она стояла и плакала, вытирая углом головного платка глаза и нос.
У Гителе слез не было видно, у Юдис — тоже, потому что она следила за матерью, которая в любую минуту могла либо закричать, либо упасть без чувств. Однако ни того, ни другого не произошло. Она взяла себя в руки, потому что не хотела огорчать мужа, которому и без того было горько.
Обе женщины не плакали. Зятья тоже молча наблюдали за Мойше и, растерявшись, не могли вымолвить ни слова.
Присутствовали при прощании также все служащие конторы и нефтяной лавки, которых Мойше специально попросил позвать — видимо, для того, чтобы усилить свои страдания, дабы те видели, как их хозяин и кормилец будет выглядеть, покидая дом… Они, как и все, стояли и молча наблюдали за происходящим: так стоят у постели умирающего.
Покончив с книгами, Мойше Машбер начал прощаться. Сначала он подошел к каждому из служащих и приказчиков и не столько словами, сколько взглядом попросил у них прощения, если кого-нибудь обидел или причинил кому зло…
Потом он подошел к Юдис и тихо произнес несколько слов, вроде благословения. К Гителе подошел, что-то невнятно пробормотав. Последним был внук Меерка, который понимал, что происходит, и отвернулся, высвободив свои руки из рук дедушки. Малыши не понимали, что означает это прощание и куда собирается дедушка, но чувствовали, что у старших тяжело на душе, что нужно вести себя смирно и поменьше шуметь.
В конце явился и Алтер, незаметно спустившийся со своей вышки, и тут оба брата не выдержали и всплакнули.
Мойше Машбер старался покончить с прощанием как можно скорее. Напоследок он окинул взглядом стены и всех присутствующих. Потом он отвернулся, подошел к порогу, но прежде чем переступить его, поднял глаза к мезузе, прибитой к косяку, дотронулся до нее и, тут же отняв руку, коснулся ее губами…
Все те из родных и служащих, кто должен был проводить его в суд, пошли с Мойше, другие остались дома, в том числе Гителе, которую отговорили следовать за мужем и которая сама не очень хотела делать это…
В день, когда приговор был вынесен и вступил в силу, Мойше Машбера передали в распоряжение властей. Его взяли под стражу, которая обязана была отвести его туда, куда ведут всех приговоренных, — в тюрьму, под замок, на срок, определенный судом.
Перед зданием суда в этот день собралось много народу. Сбившись кучками, народ терпеливо ждал, пока заседание закончится и Мойше Машбера выведут под конвоем с обнаженными саблями…
Они дождались. Близкие родственники, увидав это, падали в обморок, другие плакали. Даже враги Мойше Машбера, которые содействовали взятию его под стражу, теперь не радовались своей победе и, отвернувшись, старались незаметно отойти в сторону.
Большая часть собравшихся шла следом за Мойше Машбером. Одни держались позади, как на похоронах, а более любопытные и бездельные хотели обязательно заглянуть в лицо Мойше Машбера и бежали впереди. Наконец и они отстали, остались лишь конвойные и Мойше Машбер. Он посредине, один из конвоиров с обнаженной саблей впереди, другой — позади.
Шагая с талесной сумкой под мышкой, Мойше всю дорогу не поднимал глаз от земли — ни в городе, ни потом, когда вышли на окраину и направились к тюрьме, стоявшей на пустыре. Только тогда, когда перед Мойше распахнулась калитка тюремного двора, он понял, куда идет, поднял глаза и взглянул на косяк калитки, будто искал на нем мезузу… Но один из конвоиров, подгоняя, что-то прорычал, Мойше Машбер спохватился и перешагнул через порог.
Тут мы оставим Мойше на короткое время, чтобы рассказать о том, что происходило у него дома, когда родные, проводившие его в суд, вернулись уже без него.
Как только Гителе увидала вернувшихся с суда — сначала зятьев с побледневшими, точно после поста, лицами, потом Юдис с заплаканными глазами — и поняла, что событие, которого все ждали, свершилось, она вдруг шагнула навстречу дочери, словно хотела услышать от нее последнее слово, которое сама боялась произнести, однако, так и не дойдя до Юдис, с места, на котором остановилась, тихо проговорила:
— Юдис, поддержи меня… Я падаю…
Дочь в испуге подбежала, и Гителе всем телом упала к ней на руки и сразу же так отяжелела, что Юдис была вынуждена позвать на помощь других, так как сама была не в силах поддерживать мать.
Подбежали зятья и родственники, вернувшиеся из суда, и с их помощью Гителе перенесли на кровать.
Уложили ее, видимо, надолго. Страдания, которые она переносила молча, не выдавая их ни плачем, ни криком, привели к тому, что с ней приключился удар, превращающий людей в неподвижное существо, которое не может даже глазом моргнуть и, что еще хуже, лишено дара речи.
Привели врачей, и они в течение нескольких минут наблюдали и осматривали Гителе и пришли к единодушному мнению, что все обстоит именно так, как мы только что сказали, а из дальнейших слов можно было понять, что дело обстоит нехорошо, что надежды почти никакой, что в таком состоянии она останется на то время, какое ей отмерено, — на дни ли, на недели, на месяцы или годы — неизвестно.
Гителе лежала тихо, не стонала, никаких звуков не издавала, только смотрела в одну точку, не мигая, как восковая фигура.
Хорошо еще, что она осталась в своей кровати, в своем доме, под своим кровом, ведь все это очень просто могли отнять в пользу кредиторов Мойше Машбера. Однако этого не случилось, так как дом был переписан на имя Сроли Гола, суд признал эту покупку законной, а покупателя, Сроли Гола, вправе владеть тем, что он честно приобрел.
Хорошо еще, что дом остался в распоряжении семьи Мойше Машбера и что Гителе, прежняя хозяйка, могла и сейчас содержаться как хозяйка, поскольку единственное, что старшая дочь, Юдис, могла делать для облегчения участи несчастной больной матери, было то, что она продолжала обращаться к ней как к хозяйке дома, несмотря на полную неспособность Гителе хозяйничать. Юдис много плакала каждый раз, когда ей нужно было подойти к больной Гителе и обратиться к ней якобы за советом, сообщить матери, глядя в ее безмолвное лицо, о том, что она считает нужным или ненужным сделать по хозяйству. И хотя было невозможно получить от Гителе какой бы то ни было знак одобрения или недовольства, согласия или несогласия, Юдис почитала своим долгом обращаться к матери: это помогало ей верить, что мать еще работоспособна, что в доме по-прежнему соблюдаются исконные порядки.