— Зачем ты сделал это, сын мой? — он произнес это с таким металлом в голосе, что его хватило бы на целое месторождение.

В первую секунду я в страхе сжался на вершине своей «вавилонской башни», но потом отчего-то выпрямился и, смешиваясь, но все же спокойно сказал:

— Я… Я просто хотел посмотреть.

— Ты будешь наказан. Ты прекрасно знаешь, что смотреть тебе никто не запрещает, но трогать ничего нельзя.

— Вот заладили одно и то же, — с раздражением, которое удивило даже меня самого, подумал я, — сначала Мика, теперь вот этот снова.

В себе я ощутил странный протест против власти отца-настоятеля, чего раньше никогда не случалось. Возможно это была перевоплотившаяся радость от открытия.

Весь следующий месяц мне предстояло провести в темной келье без окон с одной маленькой свечой и библией. Целыми днями я должен был молиться и просить Бога, чтобы дал мне прощение за мою дерзость. Один раз в день кто-нибудь из братии приносил мне хлеб и воду, а в остальном я был совершенно один и предоставлен самому себе. Времени для чтения и размышлений было предостаточно. Во время раздумий пришли вопросы, ответы на которые получить очень хотелось. Почему что-то можно, а что-то нельзя? Почему Богу угодно, чтобы мы пребывали в неведении о некоторых вещах? Почему познание влечет за собой опасности? Почему Луиджи, надышавшись свинцом слег в постель и стал чуть сумасшедшим? Какие секреты так ревниво охранял от него Господь? Он ли наказал монаха за поиски или Луиджи сам был неосторожен и самонадеян? Если люди созданы по образу и подобию Божьему, то почему мы не наделены всезнанием? Почему на пути к пониманию мира встречаются легионы шипов? Древо познания оказывается утыкано иглами подобно терновнику, из которого был сделан кровавый венок Спасителя. Или каждый, кто встает на путь познания мира добровольно принимает такой венок, снять который будет можно только со смертью, в каком бы обличье она не пришла?

Много вопросов, очень много. От них голова трещала, как ветхая лестница под тяжестью карабкающегося по ней человека. Почему Господь, зная вкус запретных плодов, запретил Адаму и Еве вкушать их? Зачем он спрятал от нас тайны мироздания, оставив только жалкие крохи? Почему познание увеличивает страдание и хаос? Вопросы бились о стенки черепа так, что звенело в ушах и пропадал всякий сон. Я сутками сидел без сна, глаза горели, как засыпанные песком. Часто вспоминал я наши с Микой поиски, перед глазами вставали каменные узоры, из них проступали лица, предметы, животные. Я часто задавался вопросом: так что же такое пол нашей церкви? То ли это просто случайное сплетение каменных кружев, оживляемое лишь нашей фантазией, то ли и вправду место, где отражено все сущее? Что это: вымысел или реальность? Итогом таких раздумий стала идея, от которой дрожь ледяным горохом пробегала по телу. Предпосылки этой идеи давно бродили по закоулкам моего сознания, но лишь сейчас мысль обрела законченную форму. Уже в самой идее крылось невиданное кощунство, наказанием от высших сил за которое могло стать все, что угодно — смерть, безумие, слепота. За способ же, которым мне предстояло воплотить эту идею, наказание могло последовать уже от земных владык. Меня могли не просто посадить на год или более на хлеб и воду, но даже и вовсе выгнать из монастыря. Я никогда не думал, как я прожил бы, если бы однажды вдруг покинул обитель. Сапожному ремеслу я так и не обучился, других и вовсе вблизи не видел. Все, что я мог это молиться, бродяжничать за чужой счет и распутывать каменные узоры. Ни одно из этих умений не смогло бы дать мне хлеба. Впрочем по сравнению с замыслом моим и наказанием высшим за него все это было чепуха и ничтожество. Однако решимости привести замысел в исполнение мне не хватало, даже если бы я и был на свободе. Поэтому я решил отбросить даже и мысли о нем, стать послушным монахом и не вызывать более гнева отца-настоятеля, которого глубоко чтил и уважал, несмотря на вспышку раздражения на него, когда мы попались.

От брата Иранио, приносившего мне пищу я узнал, что Мика сильно заболел после этих событий, и две недели провел в горячке, такой сильной, что некоторые даже побаивались за его жизнь. Однако потом все обошлось, он выздоровел, только борода его приобрела темный оттенок, как будто время для него повернуло вспять и он только начал седеть. Нрав же его не изменился вовсе, он остался все тем же доброжелательным блаженным. При нашей встрече, он с радостью обнял меня, совершенно не тая зла за то, что я втравил его в рискованную переделку. Глядя на его открытое лицо с огромными голубыми глазами, я почувствовал жестокое раскаяние за то, что стал виновником его болезни и еще больше утвердился в мысли не предпринимать никаких дерзких шагов.

Только после моего выхода на волю я смог оценить всю прелесть свободы, хотя бы даже и в пределах монастыря. Небо, солнце, деревья, звезды, загадочно мерцающие по ночам и бледнеющие в бездонном небе утром, казались величайшими из даров. Бесконечным блаженством было чувствовать на щеках дуновение ветерка, трогать ладонью шершавые листья яблонь, щуриться от яркого солнечного света. Я удивлялся, как, раньше, имея все это пред собой каждый день, не был счастлив? Зачем блуждал в мраморных лабиринтах, пытаясь найти то, что всегда со мной. Что тянуло меня к этим холодным, пусть и совершенным копиям той красоты, что вокруг? Крамольные мысли, вынашиваемые мной в заключении забылись, как душный кошмар, не оставив и тени.

Как я уже говорил, Мика очень обрадовался мне и чуть было не задушил от радости, когда обнимал. Братия тоже была довольна, хотя и старалась держаться со мною построже. Вскоре меня вызвал к себе отец-настоятель.

В его келье было светло и чисто, обстановка совсем скромная, ничего лишнего. Кровать, покрытая расшитым покрывалом, столик с Библией, шкафчик с одеждой да распятие на стене, вот и все.

Взгляд настоятеля был тверд и участлив.

— Я надеюсь, что ты хорошо обдумал все за это время и разобрался в себе. Научись ценить данное тебе. Я уверен, что для того, чтобы понять и принять суть даже самых простых вещей, нужны годы и годы. Даже видимая сторона жизни бесконечна для изучения. И когда мы хотим увидеть то, что скрыто от наших взоров, в нас говорит гордыня и жадность. Наблюдая за ходом явного и очевидного, можно понять все, распознать суть всех явлений без исключения, ничего при этом не меняя и не разрушая. При условии, конечно же, что тобою управляет любовь и радость. Сделай совершенными свое зрение и слух и ты услышишь все, от альфы до омеги. Господь даст тебе силы, если увидит чистоту твоих намерений.

— А как же опыты брата Луиджи, вы же разрешали ему их делать?

Я сказал это вовсе не для того, чтобы поспорить, просто мне хотелось во всем разобраться до конца.

— Что ж, я отвечу тебе. Мне не нравилось то, что делает брат Луиджи, но у каждого человека свой путь и никто не сможет пройти этот путь вместо него. Я думал, что со временем он сам поймет ошибочность и бесплодность своих исканий, да и если говорить откровенно, мне было интересно то, что он делал.

Такие признания дорого стоили. Отец-настоятель не любил открывать свою душу кому бы то ни было. Я оценил это и мысленно поблагодарил его за откровенность.

— Но он был взрослый человек и я не мог заставить его что-то делать силой. Ты же только-только входишь в пору зрелости и я не могу допустить, чтобы ты с самого начала пошел неверной дорогой. Пойми, такие знания не сделают тебя счастливым, потому что они делают душу холодной и невосприимчивой к свету. Ищи тех знаний, что согревают души и дают надежду. Подумай, даже если бы Луиджи нашел свой философский камень, что бы он получил? Груды золота и ничего более. Сделает это хоть кого-нибудь счастливым? Никогда. Высохнет ли хоть одна слезинка на щеке у ребенка? Нет. Будут лишь новое горе и страдание. И потому будь осторожен в своих поисках.

А мне в это время думалось, что он очень похож на свой портрет.

— Не дай тебе Бог попасть туда, куда ты так стремишься. В твоем поиске нет главного, ради чего стоит отправляться в дорогу — любви. Есть же только дьявольская жажда знаний, которая исходит от гордыни. Помни, что любой из ответов, что ты так отчаянно ищешь, может выжечь тебе глаза, ты не готов к ним.