— Вот, вот, смотри, — растягивая слова, словно наслаждаясь ими, произнес он и указал пальцем прямо перед собой вниз. Я присмотрелся, но ничего, кроме мешанины каменных линий не обнаружил. Мика по выражению моего лица поняв, что я не понимаю, о чем идет речь, раздраженно воскликнул:

— Слепой! Совсем слепой. Смотри, лицо. Вот глаза, вот рот, волосы. Ну?

Я проследил за движениями его руки, рисующей нечто на полу и вправду обнаружил лицо женщины. Красивое, правильное лицо с большими глазами, поставленное несколько вполоборота к нам. Ее волосы были убраны сеткой, как у богатых синьор, воротник платья не скрывал изящной шеи красавицы. Что самое удивительное, рядом виднелась хитрая мордочка маленького зверька, напоминающего горностая. Тогда было модно держать в домах ручных горностаев, хотя они могли порой сильно укусить своего хозяина. Полуоткрытая пасть зверька была полна мелких острых зубов, находящихся в опасной близости от горла женщины.

Конечно же многие детали этой картины мне могла дорисовать неуемная детская фантазия, разгоряченная неожиданной находкой. Не в силах спокойно пережить нахлынувшей на меня радости, я совершенно забыл, где нахожусь и в восхищении издал один из тех диких кличей, что я перенял у деревенских шалопаев за время бродяжничества. Издав вопль, я тут же осекся, так как в храм входил отец-настоятель.

— Подойди, сын мой, — голос его был тих и мягок.

Понурив голову, в совершенном смущении я подошел к нему, на ходу соображая, стоит ли говорить о находке и причине моего крика. Он положил мне руку на плечо и вывел на улицу. Здесь сияло солнце, день был чист и морозен. Прозрачный воздух немного звенел в тишине. Он не задал мне ни единого вопроса, а лишь произнес глядя куда-то в сторону неба и снежных гор:

— В храме каждое твое слово доходит до Господа гораздо быстрее, чем где бы то ни было. Поэтому мы и молимся здесь. Это не значит, что ты не можешь молиться в келье, во дворе, или просто в поле, но здесь все помогает тебе приблизиться к Всевышнему. А поэтому и произносить здесь надо только слова молитв или же то, что ты хочешь сказать ему более всего. Все, что говорится, должно произноситься с благоговением и от всего сердца.

Я заливался краской, совсем, как Мика. Особенно меня смущало то, что он не смотрел на меня, как будто я не был достоин даже взгляда.

— Я могу надеяться, что ты понял меня?

Я кивнул.

— Мне очень приятно, что тебе все ясно, — он наконец опустил свои стальные глаза и вгляделся мне в лицо. Он совсем не сердился.

Я понял это и очень обрадовался. Я заулыбался, как блаженный и вдруг ни с того, ни с сего брякнул:

— Отец-настоятель, правду говорят, что стекольщика с храма демон скинул?

Я даже сам не понял, как у меня это вырвалось. Большей глупости, как болтать при таком хорошем человеке о всяких досужих сплетнях, трудно было придумать. До меня дошел весь смысл моего недалекого суждения и я покраснел еще пуще прежнего. Такое можно было сказать какой-нибудь торговке на рынке, но здесь… Мне даже показалось, что в воздухе запахло гарью, будто мои уши сгорали от стыда за своего хозяина. Я смешался ужасно и попытался исправиться:

— Ну, то есть, болтают всякое… Но я совсем не верю в эти глупости… Болтают…

Он вдруг засмеялся и переспросил:

— Что, правда не веришь?

Я что было сил замотал головой.

— Совсем, совсем не верю. Даже на муравьиный глаз.

— На какой глаз?

— На муравьиный… Тот, что у муравьев…

Он снова засмеялся и хитро глянул на меня. Потом посерьезнел.

— Вообще-то, знаешь, люди склонны верить в плохое больше, чем в хорошее. К сожаленью. Так гораздо легче. Не очень понятно? — он вроде даже погрустнел.

Я отрицательно покачал головой, чувствуя себя рядом с ним маленьким и глупым.

— Не бойся, это даже хорошо, что ты не понимаешь этого, когда поймешь, станет гораздо хуже. Тогда ты станешь взрослым.

Нет, что-то я конечно понял. Люди далеко не всегда нравились мне, как, например, те два урода в деревне. Я бы и сейчас не раздумывая огрел любого из них дубиной. Но, чтобы все больше верили в плохое? Нет, я так не думал.

После общения с отцом-настоятелем во рту снова остался железистый привкус горного ручья, холодного, так, что зубы стынут.

— Это все, что ты хотел узнать?

Я на секунду замялся, не рассказать ли мне об увиденном ночью, но потом понял, что это будет позор еще почище, чем после первого вопроса, и не стал ничего спрашивать.

— Нет, больше ничего.

— Тогда ты можешь идти.

Я глянул на него и мне показалось, что он ждет от меня еще чего-то, будто знает о том, что меня мучает.

— Глупости, ничего он не знает. Неоткуда ему знать, — подумал я.

Мика ждал меня у входа в сад, прячась за кустами колючего терновника. Его глаза тревожно ощупали меня.

— Отругал?

— Нет, — я помотал головой. — Он все-таки странный какой-то.

Мика, не расслышав последних слов, заулыбался.

— Он никогда не ругается. Он хороший. И ничего не боится. Он стекло вставил.

— Какое стекло?

— Обычное стекло, которое разбилось.

— В храме?

— Конечно в храме, больше нигде стекол не били.

— Мика, ты врешь. Этого быть не может.

Мика приподнялся на цыпочки, приблизил ко мне свое белобородое лицо.

— Я ни-ко-гда не вру, — произнес по слогам, словно боясь, что я не разберу. — Ни-ко-гда.

И помахал перед моим носом пальцем.

— Хорошо, хорошо, но ты откуда знаешь?

— Я видел. Он взял лестницу. Топ-топ. Залез наверх. Вставил стекло. Топ-топ. Слез вниз. Понятно?

Блаженный смешно переваливался, показывая, как настоятель лазил по лестнице. Я чуть с ума не сошел от радости. Сколько мучений принесло мне то злополучное видение. Сколько раз, когда я проходил по темному двору, мне мерещилась черная фигура в развевающемся плаще. Ночью, я боялся открывать до рассвета глаза, чтобы невзначай не увидеть над собой призрак. А теперь выясняется, что это был всего лишь отец-настоятель, которому надоела трусость ремесленников и братии, и он, выбрав ночь потемнее, сам все сделал. А оставил это втайне, потому, что неприлично человеку его сана лазить по крышам, хотя бы это была даже и храмовая крыша.

Жизнь шла своим чередом и ничего особенного не происходило, если не считать того, что мы с Микой продолжали искать и иногда находить лица людей в плитах храма. Те фигурки, что я находил раньше были ущербны и в них всегда чего-то не хватало. Теперь же дело обстояло иначе, мы искала долго и тщательно, но зато все, что находили было без изъянов и уродств. Мы находили изображения всего, что угодно: животных, домов, птиц, деревьев, лодок, колесниц… Но больше всего мы с блаженным радовались, когда находили лица людей. Год за годом, мы накопили их такое множество, что иногда даже узнавали в одном из них кого-нибудь из братии. Очень долго смеялись, обнаружив брата Матео, изображенного с таким комическим мастерством, что вряд ли кому-нибудь из людей удалось бы что-то подобное. Даже здесь, в камне Матео, казалось, продолжал оглядываться вокруг в поисках своей полосатой Томазины, не забралась ли она снова на какое-нибудь дерево. Я пожалел, что мы дали клятву никому не показывать эти каменные рисунки. Уж очень смешной Матео здесь был. Со временем мы нашли всех, кого знали, кроме отца-настоятеля и Мики. Даже мое изображение отыскалось между двумя скамьями, на которые садятся во время службы. Там на моем лице уже пробивалась борода, наверное, я был изображен юношей.

Так прошло несколько лет. Солнце по утрам по-прежнему окрашивало снежные вершины гор оттенками алого цвета. Приходили и уходили зимние ветра. В свой срок в долинах созревали пшеница и виноград. Осенью крестьяне окрестных деревень привозили в монастырь хлеб и вино, заваливали наши обширные кладовые овощами, зерном, тушами телят и овец, битой птицей.

Я к тому времени подрос и искоса поглядывал на время от времени появляющихся у нас крестьянских девушек в простых грубых платьях. Замечая мои взгляды, они прыскали от смеха в ладошки и перешептывались, показывая на меня пальцами. Я внутренне смущался, что был замечен, но вида не показывал, и лишь скорчив презрительную гримаску, что мол взять с глупых, спешил укрыться от насмешек. Но девушки появлялись у нас редко, а потому я так и не смог разобраться в своем отношении к этим странным существам. Тем не менее такие встречи я вспоминал потом долгое время, смутно чувствуя, здесь все не так просто. Природа, невзирая на строгий монастырский устав, пробивалась в снах и мечтах.