— В прятки, — пискнул чей-то голосок.
И Мартин своим самым заверительным тоном, предназначенным для успокоения нервных мам, обещал:
— Я за ними прослежу, миссис Фостер, они ничего не натворят. Заткнитесь вы все! Мы ничего не разобьем, честно. Вы нас даже не услышите.
Миссис Фостер все еще сомневалась.
— Ну…
— Они все будут делать только по моей команде, — пообещал Мартин. — Вперед!
И они оглушительно затопали вверх по лестнице, Мария позади всех. Оживленная и возбужденная, она почувствовала себя одной из них; что-то восклицала, что-то предлагала, как все.
— Я вожу, — крикнул Мартин. — Выручаться в Марииной комнате. Считаю до пятидесяти. Прятаться везде, кроме гостиной и библиотеки. Если что-нибудь разобьете — выпорю. Ну, начали! Раз, два, три…
Все бросились врассыпную и с визгом и хихиканьем растворились в кладовках, под кроватями, за занавесками. Мария, зажатая в темной комнате, где стояли метлы, услышала, как бродит и жалуется неприкаянный Джеймс, и втащила его к себе. Счастливые, они вместе дрожали в пыльной темноте, вместе выползли и снова помчались по лестнице, в ее спальню, куда с шумом стекались и остальные, крича от радости или отчаяния. Задыхаясь, они вповалку растянулись на полу и лежали, пока не отдышались. И снова врассыпную…
Дом то затихал, то приходил в волнение. Тишина ожидания сменялась ползаньем и топотом, разрастающимся до неистовых гонок с перескакиванием ступенек, хлопаньем дверей, воплями воды, засекшего прячущихся, и отчаянным криком застуканных, когда они понимали, что их уже ничто не спасет. И Мария, в гуще событий: ее так захватила игра, что она стала не просто одной из них, а почти перестала быть собой. Она вела себя совсем не по-Марииному: носилась, вскрикивала, толкалась, хихикала, атаковала одну комнату за другой, скользила на ковриках, бросалась под кровати. Один раз, с диким гиканьем пронесясь по лестнице через ступеньки, она столкнулась в холле с отцом — он стоял с газетой в руках; такое затравленное выражение лица обычно бывает у человека, который, возвращаясь домой, обнаруживает, что на его улицу вторглись дорожные строители, и теперь все перерыто до неузнаваемости. Он изумился при виде изменившейся Марии, неожиданно на него удивленно взглянула привычная Мария и сразу смутилась, но тут игра пошла по новой, и Мария, завизжав, пронеслась мимо.
Как же было здорово. И вдруг настроение резко изменилось. Каждая игра стала длиннее, окольнее, тише и расчетливее. Бесстрашие уступило место хитрости. Теперь они уже знали все укромные места, немного утомились и выдохлись. Джеймс, посасывая большой палец, свернулся на Марииной кровати и уснул. Остальные продолжали играть: водящий устраивал засады за дверьми и потом внезапно набрасывался на свою жертву, а прячущиеся переползали из-под кровати за стул, из тени занавески исчезали за громадой комода. Дом превратился в ожидание, в слух, в два уровня сознания: на одном миссис Фостер громыхала в кухне кастрюлями, а мистер Фостер еще раз забаррикадировался в гостиной, на другом — пять пар глаз и ушей выслеживали друг друга, выжидая, когда пискнет предательская половица или что-то мелькнет через скрипнувшую дверь.
Мария нашла новое место, о котором никто не знал. В комнате наверху, в конце коридора, над спальнями — здесь теперь хранили лишнюю мебель, и она беспорядочно и неудобно загромождала все пространство. Некоторые предметы были зачехлены огромными старинными чехлами, некоторые накрыты покрывалами. Никто уже не прятался под столами и задрапированными, как юбкой, стульями с прямыми спинками — такие места все уже знали; каждый вода, прочесывая эту комнату, под них заглядывал — это уже превратилось в ритуал. Но там стояло большое мягкое кресло, закрытое огромным цветастым изодранным покрывалом, такое низкое, что подлезть под него было почти невозможно, разве что таким маленьким и худеньким, как Мария. Шарлотта и другие девочки, склонные к полноте, лишь бросили на него один отвергающий взгляд. Но Мария поняла: она сможет под него подскользнуть, залечь под просевшими пружинами, как нож для разрезания бумаги, и стянуть до пола покрывало. Там, в пыли, сплющенная между половицами и брюхом кресла, она пролежит сколько угодно, выигрывая время: воды входили и выходили из комнаты, раскрывали занавески, сдергивали другие покрывала — а она подглядывала в дырочку на покрывале и ликовала, когда их ноги в сандалиях проносились мимо. Хоть здесь пригодилось, что я меньше других.
Потом они вообще перестали заходить. Наверное, уже все ее искали. В доме воцарилась тишина. Еще чуть-чуть подожду, пусть они спустятся вниз, тогда вылезу и выручусь, решила она и впала в приятную дрему. Пустая тихая комната — ни звука, лишь дождь по стеклу. И чудно — кто-то играет на рояле: из гостиной едва доносилась негромкая музыка. Будь Мария поживее, не такая сонная, она бы удивилась — отец-то не умел играть. К тому же звучала мелодия из старого альбома, который она нашла в табурете и пыталась разобрать.
А вообще-то и в комнате не совсем тихо, вдруг поняла она. Тикали часы — тоже странно: не помнила она никаких часов. Однако теперь, щурясь в удобную дырочку на покрывале, Мария их увидела в дальнем углу, и еще больше удивилась, узнав в них часы из гостиной миссис Шэнд, те самые, с цветами вокруг циферблата — фиалки, маргаритки, жимолость. Их стрелки навечно остановились когда-то без десяти четыре. Но эти часы не стояли, они деловито тикали, показывая пять минут первого. Наверное, так и есть, подумала она.
Дело шло к обеду — снизу из кухни доносилось ободряющее звяканье посуды, и через открытую дверь плыл запах жареной баранины. И вдруг ни с того ни с сего кресло неловко надавило ей на спину (или же пол поджал снизу), так что стало гораздо теснее, чем вначале, как будто она растолстела, и дремоты как не бывало — напротив, она почувствовала, что зажимает руками рот, чтобы не расхохотаться. Опять-таки странно — она не была по натуре хохотушкой. И все же она лежала, расплющенная под креслом, и щурилась между его коричневыми ножками из красного дерева в форме шаров с когтями, пытаясь подавить наплывы смеха, чтобы не обнаружить себя. В углу комнаты за столом сидела какая-то дама в длинном платье и писала, и эта дама не должна знать, что она там, под креслом.
Дама писала, часы тикали, внизу играли на рояле, и кто-то орудовал на кухне. И потом дама в длинном темном платье встала, подошла к двери и крикнула в коридор: «Хэриет, Хэриет… Можешь уже идти». Возвращаясь, она остановилась у кресла; край ее платья был всего в нескольких дюймах от носа той, которая лежала под креслом и подглядывала, отчего стало еще труднее сдерживать смех. Дама в платье снова села, теперь уже на стул, и взяла что-то из корзины с рукоделием, которую держала на коленях, и вдруг, нахмурившись, раздраженно сказала: «Тьфу ты!» При виде этого ту, что подглядывала из-под кресла, охватила безумная скука и отвращение — даже смеяться расхотелось. Она мрачно уставилась сквозь бахрому покрывала, свисавшего с кресла, и решила сидеть тихо, не двигаясь, и прятаться долго-предолго, только бы не заниматься этим дурацким рукоделием — ни сейчас, ни сегодня, никогда…
Так и останусь здесь на веки вечные, подумала она, они никогда меня не найдут, и я всегда буду лежать здесь под креслом.
Очнувшись с иголками в ноге, — наверное, она задремала, — Мария подумала: сколько же я здесь просидела? Целую вечность. Наверное, они забыли про меня, ушли и забыли… Она высвободилась из-под кресла и оказалась в пустой комнате (ожидая увидеть в ней часы — глупо: никаких часов не было и в помине). Затем осторожно пробралась в коридор.
В это время водящий Мартин маячил как раз около двери в ванную: они заметили друг друга одновременно, ошалело понеслись выручаться и с криками рухнули на пол в Марииной комнате.
— Где ты была?
Но она молчала. Не скажу, подумала она. Никогда никому не скажу про это место. Это тайна. Моя тайна.
На обед они ели тушенку и мороженое. Довольные гости галдели все в один голос. Мистер и миссис Фостер, сидящие с двух концов длинного стола в столовой (так как кухня оказалась маловата для такого приема), изо всех сил старались навести порядок, но вскоре сдались. Мистер Фостер вышел из-за стола, как только это стало удобно, а миссис Фостер посвятила себя раскладыванию еды на равные части.