После доктрины Стивена подобное звучало, как настоящая ересь. Ивонна вздохнула и неуверенно попыталась объяснить Форбсу суть искусства, убедить его, что учение не может быть пустой тратой времени и что она действительно неплохо рисует.

Тогда он сжал ее руку, благосклонно улыбнулся и сказал, что она очень мила, и ему хотелось бы увешать все стены солдатской столовой ее картинами, что теперь она обязана немедленно прислать ему одну с автографом.

Форбс не мог быть серьезным и не позволил бы Ивонне быть такой.

Он был старше Стивена, но выглядел гораздо моложе. Духовно же казался еще более незрелым. Ивонна смогла заметить, что Форбс никогда не страдал. Жизнь никогда не была для него в тягость.

Ивонна заставила Форбса рассказать о своей жизни, о том, что не касалось армии. Здесь, казалось, мало было о чем рассказывать. Отец Форбса тоже служил в армии, и мальчик провел свое детство в странствиях между школой и различными местами, куда родители получали назначения. Он ездил в Зеллингтон и Сэндхерст, а в 1939 году попал на войну. Форбса наградили рядом медалей. Ивонна видела их на его кителе. Ветти сказала ей, что среди них есть Военный Крест. Форбс получил его после того, как был ранен во время артобстрела, под который попал с Восьмой армией.

Все в этом офицере казалось удивительно правильным. Однако педантом он не являлся. Форбс обладал чувством юмора. В его облике сквозила легкая надменность, что даже шло ему. В тот вечер, когда официант побеспокоил Форбса, он обдал его холодным высокомерием, что смутило Ивонну. Было заметно, что офицер привык общаться с мужчинами, требовать от них дисциплины… и добиваться ее.

Отец Форбса умер всего два года назад на службе в Индии. Его овдовевшая мать и сестра Филиппа жили вместе. Сестра тоже осталась вдовой. Ее мужа убили в последний год войны. У них был дом в Кемберли.

Филиппа имела сына, четырехлетнего Николаса. Превосходный ребенок, как называл его Форбс. А сестра Филиппа, по его словам, была милой девушкой, чуть старше Ивонны.

— Вы должны позволить мне пригласить вас в Кемберли и познакомить с моей семьей, — добавил он. — Думаю, они понравятся вам, а вы понравитесь им. Мы не художники, но, кажется, моя бабка в молодости рисовала. Одна или две жутких мазни в позолоченных рамах висят в нашей гостиной и являются сокровищем моей нежной мамы.

Форбс рассмеялся. Казалось, он смеялся над многими вещами. И Ивонна не могла удержаться, чтобы не посмеяться вместе с ним. Она могла представить себе «мазню», эти зверства, намалеванные пылкими художниками-любителями, часто украшающие стены домов в стиле эпох Эдуарда и Виктории. Ивонна и Стивен хихикали над подобными вещами, выставленными во второсортных магазинах на Кингс-Роуд.

В общем, Форбс не воспринимал искусство своей бабки всерьез. Но Ивонна всерьез была озабочена: а что если Форбс будет так же смеяться над прелестными портретами Стивена или над любым другим настоящим произведением?

Форбс мало что мог рассказать о себе. Его дом в Кемберли стоял на окраине, но он не обращал на это внимания. Форбс был слишком занят, чтобы переезжать с места на место. Он, казалось, с нежностью относился к матери и сестре, но говорил о них, как о любом другом человеке или предмете… Косвенно. Они являлись естественной частью его существования. Ивонна находила странными и новыми слова Форбса, поскольку привыкла к экспрессии, к силе чувств, принятых среди ее окружения. Стивен, например, очень беспокоился о своей матери и едва не сошел с ума, когда она умерла от рака вскоре после его встречи с Ивонной. И антипатию к некоторым людям и вещам он испытывал такую же страстную.

Еще до конца первого вечера с Форбсом Ивонна начала чувствовать, что было бы интересно выяснить, способен ли он на какие-нибудь глубокие эмоции?

Когда они расстались, Форбс назначил дату новой встречи и напомнил о картине с автографом.

Ивонна потом много думала о нем, а ее кузина позвонила на следующий день и сказала ей, что она нанесла майору Джеффертону «страшный удар». Все считали его убежденным холостяком, а он сказал всем после ухода Ивонны, что она «послала его в нокдаун».

Такое выражение показалось Ивонне очень забавным, и она не могла удержаться от смеха. Весь следующий день прошел под приятным впечатлением встречи с Форбсом.

Но оказавшись снова в Академии Художеств среди своих друзей, прослушав со Стивеном замечательную лекцию о работах Леонардо Да Винчи, посидев в мастерской, разглядывая Блокнот Леонардо, являвшийся главным сокровищем Стивена, Ивонна испытала новую метаморфозу. Она почти смутилась из-за удовольствия от общения с Форбсом Джеффертоном и от их пустой болтовни в течение вечера. Ее настоящей жизнью была вот эта — жизнь в искусстве. Стивен являлся настоящей личностью. Ивонна волновалась, слушая его голос, громко звучавший на утренней лекции, объяснявший ей детали, когда они просматривали Блокнот.

Форбс пробуждал в ней лишь жизнь сердца, а Стивен, в основном, воздействовал на ее интеллект. Ей казалось, что она больше не хочет видеть Форбса.

Но Ивонна снова увидела его. Он решил развить успех первой встречи и стал вполне сознательно преследовать ее.

Ивонна рассказала Стивену, как Форбс звонил ей и присылал телеграммы, пока она снова не ответила ему и позволила себе пойти куда-нибудь с ним, причем не один раз, а несколько, в компании и наедине. И как, в конце концов, Форбс убедил ее выбрать и подарить ему одну из картин… Скромный пейзаж, нарисованный ею, пока Стивен осматривал Ченстонбери-Ринг в Сассексе. Они провели весь летний день с близнецами, Ноэль и Эвелин, у матери которых был коттедж в Палборо.

Голос все еще брившегося Стивена прервал ее рассказ.

— Я помню тот день. Я всегда говорил, что это одна из твоих лучших работ, Ивонна. Хотел бы я знать, что думает о ней этот галантный майор.

Ивонна проигнорировала саркастические нотки в определении «галантный майор» и сказала, что Форбсу понравилась картина, и он решил вставить ее в раму. Теперь она висит в его комнате напротив кровати. Ивонна честно призналась Стивену, что Форбс слегка покритиковал ее работу, но на своем языке.

Стивен проговорил быстро, злобно:

— Похоже, он вообще не говорит на твоем языке.

Ивонна ответила, слегка скривив губы:

— Конечно, человек должен учиться разговаривать на языке другого. Это усиливает взаимопонимание.

Стивен не ответил, послышался тихий стук, будто он уронил бритву в раковину.

— Думаю, нам не стоит вступать в спор по поводу взаимопонимания, — произнес Стивен. — Продолжай рассказывать о своем будущем муже. Кажется, ему подходит определение «веселый, хороший парень». Когда ты влюбилась в него и почему? Зная тебя, я никогда бы не подумал, что ты можешь полюбить представителя типа «веселых, хороших парней». Я бы никогда не подошел бы под такое описание, правда, моя радость?

Ивонна вспыхнула. Она была готова сказать Стивену что, возможно, сам факт, что Форбс так сильно отличался от него, заинтриговал ее. Казалось, Стивен не понимал, почему потерял ее, почему она так изменилась. Но он даже не намекал на женитьбу, на которую она надеялась. А Форбс считал оскорблением предложить ей что-либо другое, кроме женитьбы, узнав, что Ивонна относится к нему благосклонно.

Она рассказала о помолвке, потому что Стивен настойчиво хотел узнать о ней. Подробности были опущены, хотя они остались еще очень яркими в ее памяти.

Например, тот уикэнд, проведенный ею в доме Джеффертонов в Кемберли. Стивен мог вспомнить, что Ивонна тогда сказала ему, будто уедет в конце недели к своим друзьям, но не уточнила куда, а он и не поинтересовался. Стивен не отличался пустым любопытством и ожидал, что она ведет свою жизнь так же, как он вел свою. Кроме того, его в тот уикэнд ждала работа над обложкой книги. Ему требовались деньги, чтобы оплатить ряд своих счетов.

Возможно, если бы Стивен ревновал Ивонну, все могло обернуться совсем по-другому. Но ему никогда не приходило в голову, что ею начинают интересоваться другие мужчины. Кроме того, усиленно работая, он становился замкнутым и исключал ее из круга своих мыслей. Ивонна чувствовала это отчуждение, и оно ей приносило боль. Ивонна находила утешение, купаясь в лучах нежности Форбса, в его усилиях доставить ей удовольствие.