Долгие месяцы в Париже она жила одна в унылой маленькой квартирке с окнами во двор, за больницей Вожирар. После нескольких недель увиливания и оттяжек она внезапно, без всякого порыва и радости, уступила Андре Мерресту.
Она пересекла площадь, где под изморосью блестел памятник Гольдони, и зашла на центральную почту. Письма ей должны были пересылать сюда. На ее имя ничего не было. Еще слишком рано, и она это понимала, как понимала и то, что на почту ее привело какое-то неясное искушение. На мгновение она остановилась в центре просторного зала перед старинным высохшим колодцем. Почта располагалась в здании старинного дворца, выходившего одной стороной на Большой канал. Мысли ее были рассеянны, но постепенно свелись к чему-то одному. Неожиданно — с ней так бывало часто — она попросила телефонистку соединить ее с Парижем. Девушка, которой она назвала номер телефона, посмотрела ей прямо в глаза, словно осуждала ее за это. Телефонистка была маленькая, хрупкая, с выпуклым лбом и упрямым выражением лица. Элен выдержала ее взгляд, потом отошла в сторону и стала ждать. Облокотившись на выступ перед окошком соседней кассы, мужчина в фетровой шляпе, в блестящем от дождя плаще назойливо смотрел на нее, нисколько не стесняясь, видимо считая, что раз Элен иностранка, она наверняка доступная женщина. Элен вздрогнула, когда телефонистка объявила:
— Parigi, signora [2].
И указала кабину. Элен закрыла дверь, сняла трубку и услышала:
— Signora, il suo numerо è in linea [3].
Щелчок. Потом голос:
— Слушаю, клиника «Вязы».
— Я хочу справиться о здоровье мадам Меррест. Скажите, пожалуйста, как она себя чувствует?
— Палата сто восемь. Говорите.
Элен не ожидала, что ее сразу соединят с женой Андре, и растерялась, чуть было не повесила трубку. Однако на другом конце линии уже раздался голос Ивонны, слабый и больной.
— Алло? Я слушаю.
У Элен от волнения перехватило горло, и она молчала; после небольшой паузы тот же голос спросил:
— Кто вам нужен?
Элен повесила трубку; она была так потрясена, что даже не сразу вышла из кабины. И все-таки что-то прояснилось: Ивонна Меррест действительно спасена. Она слышала ее голос. Эта женщина жива. Андре, правда, сказал ей тогда, в кафе на набережной Сен-Мишель, что Ивонна уже вне опасности, что у нее замечательный врач, но ведь он так часто лгал… Разве он не мучил ее своей ложью, не обманывал все время? Элен не могла успокоиться, губы пересохли. Мужчина в фетровой шляпе исчез, огромный зал опустел; арки всех четырех этажей зияли темными дырами. Вдруг она увидела себя как бы со стороны: нелепо стоящей в телефонной будке, словно манекен в витрине.
Она заплатила за разговор и под взглядом телефонистки торопливо вышла в переулок. «Кто вам нужен?» Этот голос слабеющим эхом звучал в ее ушах, пока она проходила через зал, отдавался болезненным звоном в голове. Мелкий, сыплющий изморосью дождь перестал. Скудный свет едва пробивался в глубину улиц; казалось, что его вобрали в себя, задержали, рассеяли фасады домов, на которые он лег неровными пятнами. Элен подумала о том, что с Андре она никогда не чувствовала себя уверенно и по-настоящему свободно, как это бывает с тем, кого любишь. Пытаясь подавить тревогу, она все глубже забиралась в лабиринт calli [4], пересекаемых темными, без отблесков света каналами и населенных лишь кошками, свернувшимися в подворотнях.
3
В то декабрьское утро Уго Ласснер спустился по лестнице (старый лифт опять не работал) и сел в машину, стоявшую на соседней улице. Не торопясь — спешить было некуда — поставил в багажник оба чемодана; в одном были материалы, отобранные для февральской выставки в Лондоне. Он собирался уехать из Милана в Венецию и там спокойно напечатать фотографии, а также сделать снимки для альбома, обещанного издательству в Женеве. Несмотря на холодный душ и большую чашку кофе, он чувствовал себя не в форме. Впрочем; после вечера у чилийского художника-иммигранта Фокко спал он мало. Вчера собрались приятели Фокко и Мария-Пья, его любовница, чье пышное тело красовалось на большинстве полотен художника. Мария позировала и Ласснеру, вот почему Фокко упорно убеждал фоторепортера не включать обнаженную натуру в экспозицию, посвященную в основном войне. При этом он горбил спину и по-черепашьи вытягивал голову вперед.
Надвинув шляпу на глаза и подняв воротник плаща, Ласснер перешел через безлюдную улицу. Холод словно парализовал город, Ласснер заглянул в кафе под аркадами, чтобы проглотить последнюю чашку кофе. У стойки клиентов было мало. Хозяин посмотрел на два фотоаппарата, которые Ласснер повесил себе на шею, — оставлять их в машине было неосторожно.
Выйдя из кафе, Ласснер подождал на перекрестке, пока зажжется зеленый свет. На другой стороне улицы две монахини, одетые в черное, в трепещущих от ветра чепцах бесстрашно шагали, прижавшись друг к другу, под большим зонтом, отражаясь в плитах тротуара.
Соблазнившись этим сюжетом, Ласснер отходит за колонну, нацеливает свой «Никон» [5]и уже готов щелкнуть эту сценку, как вдруг чья-то машина цвета ржавчины останавливается на красный свет и закрывает собой монахинь. Ласснер отходит влево на два шага, чтобы снова поймать кадр, но тут перед ним оказываются двое парней на мотоцикле, в шлемах с козырьками и кожаных куртках. Оставаясь за колоннами, раздраженный Ласснер бросается вправо. В эту минуту парень, сидящий на заднем сиденье мотоцикла — как и у водителя, свитер закрывает ему рот, — наклоняется к человеку в машине — наверное, что-то спросить. Он вытягивает руку. Но что у него в руке? Ведь это револьвер! Ласснер видит искаженное ужасом лицо человека за рулем, и тут же раздаются два коротких выстрела, почти слившихся в один. Ласснер нажимает на спуск аппарата. Убийца нагибается, выхватывает из машины кожаный портфель. С оглушительным треском мотоцикл срывается с места и сворачивает за угол. Стрелявший вцепился руками в плечи товарища, грудью прижав портфель к его спине, он оглядывается на Ласснера, который бежит вслед за ними, продолжая фотографировать. Тишина. У перекрестка внешне все остается по-прежнему. Дождь не перестает. По улице проносится автобус, за запотевшими стеклами теснятся силуэты любопытных. Монахини уходят, вышагивая, словно солдаты на плацу. Странно лишь то, что, рванувшись на зеленый свет, автомобили проносятся мимо машины цвета ржавчины, которая остается на месте, ее «дворники» продолжают работать, кажется, в ней никого и не было. Из кафе выбегают люди и несутся к месту происшествия. Ласснер бежит с ними. Человек в машине упал боком на пустое сиденье. По виску и щеке текут струйки крови. Виден один глаз, он уже потускнел. Ласснер отодвигает любопытных, фотографирует тело. Он уверен, что хозяин кафе уже вызвал полицию. Рядом спрашивают: «Кто это?». Опять зажигается красный свет. Останавливается грузовик, весь мокрый и блестящий от дождя. У водителя растерянное лицо. Кто-то шепчет: «Что, опять «красные бригады»?» Ласснер пробивается сквозь толпу к своему автомобилю. Едва отъехав, он слышит сирену полицейской машины; вспугнутые голуби веером разлетаются.
В агентстве Ласснер проявил пленку в лаборатории и пошел в кабинет заведующего отделом информации. Эрколе Фьоре разговаривал по телефону, он указал Ласснеру на стул. Кабинет был похож на хозяина: холодный, спокойный, аккуратный. Но Ласснер знал, что Фьоре может быть и резким. Этот толстяк с покатыми плечами носил строгие костюмы, считал себя элегантным и делал сотрудникам обидные замечания, если они, по его мнению, одевались слишком ярко. Очень довольный собой, гордившийся положением, которого в конце концов добился, проявив при этом известные гибкость и такт, Эрколе Фьоре был прекрасным организатором и отличался редкой трудоспособностью. И еще одно достоинство: при случае он старался помочь своим сотрудникам и умел радоваться их успехам. Однако его не любили, он от этого страдал и, подвыпив, плакался первому встречному.