Изменить стиль страницы

Прощай:

a) стояние в помойке с шутовским колпаком на голове,

b) тепловой удар от торчания на солнцепеке на одной ноге и задранными вверх руками,

c) ежеутреннее покаяние в грехах,

d) красно-сине-черно-шафранная исполосованная задница.

«Бесстыжая тварь!» — шипела сестра Каролина — и попка мелкой грешницы, не выучившей уроков, наливалась алым цветом, как зад бабуина. Тварь училась стыду.

Система прокламировала чистоту нравов и помыслов, но дышала грехом. Под тонкой пленкой воздержания вибрировали страсти, тайные мысли опровергали провозглашаемые истины. С примитивной прямотой постулировались нормы. Кекс лучше ладду,вилка-ложка-нож лучше рук, вино Христово и облатка его тела приличнее обвешивания маргаритками фаллического символа, английский язык лучше хинди.

*

Противоречия жизни и учебного курса сталкивались, усваивались. Лохинвар Вальтера Скотта и Тагор, экономика и этика, горский флинг в шотландке и пенджабский танец урожая в дхоти,национальный гимн на бенгали и невнятный латинский девиз на одежде и над порталом монастыря: PISCI TISCI EPISCULUM BASCULUM…— или что-то в этом роде.

*

В последний раз Саи проходит под этим девизом в сопровождении монахини-ревизорши, проверявшей бухгалтерию монастыря. В Даржилинг. Через Дели и Силигури, по деревенской Индии, застывшей в архаике и нищете. Женщины с вязанками хвороста на голове, под сари — ничегошеньки не надето.

— Как тебе не стыдно, у тебя все видно, — веселится сопровождающая.

На следующее утро Саи уже не шутит, а возмущается. Поезд ползет по выемке, окаймленной вверху вереницей голых задниц. Народ испражняется, подмывается, повернувшись задом к железнодорожному пути.

— Свиньи, грязные свиньи. И бедность их не извиняет, — бушует монахиня. — Ну почему, почему они такие свиньи?

— По причине уклона, — поясняет, подняв взгляд поверх очков, пожилой господин ученого вида. — Уклон в сторону рельсов, очень удобно.

Монахиню причина не устраивает, но она умолкает. А для тех, кто гадит в сторону железной дороги, пассажиры просто не существуют как представители того же вида. Пусть их любуются игрой анусов. Не стесняться же, к примеру, воробьев…

И тому подобное.

*

Саи притихла. Чо-Ойю все ближе.

— Не волнуйся, милая, — утешает монахиня.

Саи не реагирует, сопровождающая раздражается.

Такси тарахтит по влажным субтропикам мимо чайных на шестах-сваях, мимо продавцов цыплят, мимо изваяний богинь Дурга-Пуджапод шаткими навесами. Дорога ведет через рисовые поля, тут и там торчат полуразвалившиеся складские сараи под вывесками крупных чайных компаний: «Рунгли-Рунглиот», «Гум», «Гинка».

— Что ты все время дуешься? — сердится монашка. — Боженька вон как страдал, а не дулся.

Вдруг справа выпрыгивает из зарослей река Тееста, окаймленная белым песком берегов. В окно кроме солнечных лучей врываются блики солнечных зайчиков, новые краски, новые углы обзора. Пространство вырывается из-под контроля зрения. Вода шумит, брызжет пеной, несется по руслу неведомо куда.

Здесь их пути расходятся. К востоку местечко Калимпонг зацепилось за седловину между холмами Деоло и Рингкингпонг. К западу, у гор Сингалила — Даржилинг. Монашка пытается пробормотать ободряющее напутствие, но ее глушит грохот воды. Щипок за щечку — и ржавый джип уносит ревизоршу к сестрам Клуни, на шесть тысяч футов вверх, в гущу чайных плантаций, в разъедаемый туманом липкий городишко.

*

Тьма наступает сразу после заката. Машина воет, задрав морду к небу, неверный поворот баранки — и они свалятся в бездну. Смерть щекочет ухо Саи, жизнь бьется пульсом в висках, сердце замирает на поворотах. Об уличных фонарях в Калимпонге не слыхали, свет в окнах слабый, едва заметный. Пешеходы выныривают в свете фар, отступают в сторону, пропуская автомобиль. Поворот с асфальта на грунтовую дорогу Приехали. Машина замерла возле ворот, привешенных к мощным каменным столбам. Фары погасли. Тишина. Лишь лес тяжко дышит и стонет во тьме.

Глава седьмая

Дед — он скорее ящер ископаемый, чем человек.

А собака — скорее человек, нежели собака.

Обратное отражение лица в столовой ложке.

В честь приезда Саи повар вылепил из картофельного пюре автомобиль. Когда-то он из того же пластичного материала строил целые замки с разноцветными бумажными флажками, создавал скульптурные портреты рыбин с кольцами в носу, ёжиков с иглами из сельдерея, куриц, сидящих на настоящих яйцах.

Колеса картофельного автомобиля повар выполнил из помидорных кружочков, использовал для украшения старую фольгу. Очень старую, многократно использованную. Каждый раз он ее отмывал, разглаживал, хранил до следующего случая. Фольга изнашивалась, рассыпалась в труху, но и тогда жалко было ее выбрасывать.

Картофелемобиль украсил центр стола вместе с плоскими бараньими котлетами, вымоченными зелеными бобами, кочаном цветной капусты под сырным соусом, напоминавшим мозг в оболочке. От горячих блюд поднимался пар, Саи чувствовала, как на лице оседает напитанный запахами еды туман, сквозь который за дальним концом стола просматривались ее дед и восседающая рядом с ним собака. Собака колотила хвостом по столу и, склонив голову набок, улыбалась Саи. Судья, казалось, не замечал присутствия внучки. Ссохшаяся фигура в белой рубахе и черных штанах с пряжкой сбоку. Одежда старая, но чистая и выглаженная. Повар гладил любую тряпку: пижамы, полотенца, носки, нижнее белье, носовые платки. Через весь стол от деда доносился слабый запах одеколона, скорее медицинский, чем парфюмерный. Рептилию напоминал он лицом, безволосым лбом, плоскими носом и подбородком, безгубостью, малоподвижностью, застывшим взглядом. Как и другие старики, он жил не вперед, а назад во времени. В ожидании вечности вглядывался во времена доисторические, напоминая какое-то галапагосское чудище, глазеющее через океан.

*

Наконец он поднял взгляд.

— Как тебя зовут?

— Саи.

— Саи, — повторил он раздраженно.

Собака улыбнулась. Красивая у нее морда. Лоб благородный, панталончики косматые, хвост тоже. Очень она понравилась Саи.

— Ваша собака похожа на кинозвезду.

— Разве что на Одри Хепберн, — буркнул судья, стараясь не показать, что польщен комплиментом внучки. — Но не на теперешние образины на афишах.

Он взялся за ложку.

— А где суп?

Из-за картофельного автомобиля повар забыл о супе.

Кулак судьи резко опустился на стол. Суп после второго? Вопиющее нарушение правил!

Как будто испугавшись недовольства судьи, лампа пригасла и зажужжала крылатым жуком. Упало напряжение сети. Повар вывернул остальные лампочки, чтобы сэкономить электричество для этой, над столом. В неверном, мигающем полумраке у обширного стола сосредоточились человекоящер, кривоногий горбун, созревающая самка человека и длиннохвостое четвероногое.

— Надо написать этому придурку, уполномоченному, — проворчал судья. — Да что толку-то…

Кончиком ножа судья поддел жука, жужжавшего на столе в тщетных потугах перевернуться. Тот тут же принялся оправлять крылья. Собака, испуганно глядевшая на жука, перевела восторженный взгляд на хозяина. Таким взглядом глядит на обожаемого повелителя преданная супруга.

*

Повар внес две миски кислого переперченного томатного супа.

— Никакой благодарности… Стараешься, упираешься… Здоровья никакого не хватает… Ох, годы, годы… Ох, бедность, горе мое… Ужас, ужас… — беспрерывно бормотал он себе под нос.

Судья сунул ложку в горшочек со сметаной и отметил красную поверхность супа белым пятном.

— Что ж, — обратился судья к внучке. — Постараемся не мешать друг другу. Надо тебе учительницу нанять. Монастырь слишком дорог… Да и нечего подкармливать этих жуликов в рясах. Да, учительницу… там, в холмах… В государственной школе тебе делать нечего. В государственной тебя научат только пальцем в носу ковырять и разучат говорить человеческим языком.