Обеспокоенный, Менини открыл ящик стола и положил туда папку. Он закрыл замок и спрятал ключ в потайной карман, как бы надеясь запереть и свои мысли. Кардинал ещё раз попытался сосредоточиться на предстоящей встрече и неожиданно подумал, что скорее он сам, а не его гости нуждаются в воодушевляющей речи.

В кабинет вошли семь пожилых священников. Самому молодому было за шестьдесят, старшему больше восьмидесяти. Менини каждого приветствовал по имени, пока они один за другим целовали его руку. Самый старший, отец Самостан из Югославии, попытался преклонить колено. Менини очень вежливо поднял его и усадил в кресло. Остальные разместились на двух диванчиках. Им уже раздали напитки в приёмной. Встреча не должна была продолжаться дольше десяти — пятнадцати минут. Кардинал всех внимательно рассматривал. Семь самых отважных бойцов его ордена. Они совсем не походили на воинов. Семь почтенных, одетых в чёрное стариков. Вот Ботян из Венгрии: сорок лет его преследовали — сорок лет одинокой жизни. Лысый, с изъеденным оспой лицом и глубоко запавшими глазами. Но в этих глазах светилась огромная преданность вере, честность и решимость. Рядом с Ботяном сидел Клаштор из Польши, проведший восемнадцать лет в ГУЛАГе. Беконный Священник каким-то образом вытащил его пять лет назад. Он отказался от обеспеченной старости на Западе, пожелав остаться в родной стране, и продолжал служить церкви, что далеко не безопасно. Менини знал почти все об этих людях. Его внимание привлекла костлявая фигура отца Яна Панровского, младшего из всей группы, хотя, по правде говоря, он не казался младшим. Все его тело было изуродовано, волосы были абсолютно седыми, а на правой щеке виднелись четыре глубоких шрама. Менини никогда раньше с ним не встречался, но он знал, что из всех присутствующих он настрадался больше других. Он был поляком, и в 1941 году немцы посадили его в концлагерь за помощь Сопротивлению. Он бежал оттуда на восток, но русские не поверили членам его группы и расстреляли почти всех. Панровский чудом спасся. Русские отправили его в Россию, где он в течение семи лет гнул на них спину. Но даже в таком положении он помогал товарищам по несчастью состраданием и утешением. После смерти Сталина его выпустили, и орден доставил его в Рим. Но он опять отказался променять своё жалкое существование на комфорт и безопасность, уехав в 1958 году в Чехословакию в качестве тайного священника. Там его арестовали, и восемнадцать лет он провёл в тюрьме в городе Кладно. В тюрьме он подвергался истязаниям. Его выпустили в 1980 году. Проведя полгода в больнице в Риме и ещё шесть месяцев в монастыре близ летней резиденции папы замка Гандольфо, он попросил, чтобы его отпустили к матери и тёте в Ольштын. Его неохотно отпустили, направив в духовную семинарию. Через Ольштын проходила одна из линий связи ван Бурха, так что отец Панровский оказывал голландцу помощь.

Сейчас он сидел, кожа да кости, и его глаза буквально излучали все пережитые страдания.

Менини посмотрел на всех и начал было что-то говорить, но тут его голос сорвался: все заранее заготовленные фразы мгновенно рассыпались в прах. Кардинал не опустил голову. Он просто сидел выпрямившись, и слезы медленно стекали по его щекам. Слезы всегда красноречивее слов. Его гости знали, что Менини — весьма сдержанный человек. Они увидели его слезы и, заметив сострадание в его глазах, тоже разрыдались вместе с ним. Все, кроме отца Панровского, который не мог плакать, так как все его слезы давно уже иссякли, но физическая боль, которую ему пришлось пережить, снова и снова возвращалась к нему. Менини понемногу успокоился. Отец Ботян протянул носовой платок, который кардинал с благодарностью принял. Он вытер глаза и хотел вернуть платок, но старый священник с улыбкой покачал головой. Менини сунул его в карман и благодарно кивнул отцу Ботяну. Затем он наконец сказал то, что собирался сказать:

— Я преклоняюсь перед вашими страданиями и вашей преданностью.

Теперь слова сами слетали с его губ, и он уверенно говорил об их вкладе в дело церкви. Под конец они вместе помолились и кардинал благословил их всех. Священники направились к двери, а Менини чувствовал, что они получили то, ради чего так далеко ехали. Менини подумал, что он тоже зарядился необходимой ему сейчас энергией и любовью. Он с болью в сердце наблюдал, как отец Панровский заковылял по толстому ковру к двери, и тут его осенило, что он может кое-что подарить этому несчастному человеку, да и самому себе. Он тихо остановил Панровского и попросил немного задержаться. Когда закрылась дверь, он подвёл священника к высокому удобному креслу, мягко усадил его и сказал:

— Я был бы вам очень благодарен, если бы вы выслушали мою исповедь.

Священник, казалось, не понял кардинала. Он поднял голову и спросил с изумлением:

— Исповедь?!

— Да, отец мой, исповедь.

Панровский был поражён. Он, конечно, слышал, что иногда такое случалось. Даже сам папа иногда просил об этом некоторых священников. Он замялся:

— Но, Ваше Высокопреосвященство… я… я… не достоин этого.

— Отец мой, я не вижу более достойного человека во всей церкви, который мог бы мне помочь. Пожалуйста, отец мой.

Отец Панровский хриплым шёпотом спросил:

— Что бы вы хотели сказать?

Кардинал заговорил негромким, но резким голосом:

— Отец мой, простите меня, ибо я согрешил. Я позволил своему желанию и намерению возобладать над моими обязанностями. Иногда я не замечаю людей, которые испытывали страдания и которые могут мне помочь.

Священник немного успокоился. Это всего лишь неизбежные угрызения совести могущественной личности. Разговор продолжал течь в том же русле, прошла минута или чуть больше. Но тут Менини задышал учащённо, он опустил голову и заговорил шёпотом. Он говорил о страшном грехе. Он задавался вопросом, совершил ли он его во имя Господа или под влиянием гордыни. Это был глас страждущей души, взывающей к человеку, прошедшему через нечеловеческие испытания. Наступила тишина, прерываемая только тиканьем часов. Это уже было слишком для отца Панровского, но ведь он слушал исповедь и должен был дать какой-то ответ; он должен был успокоить и понять. Менини ждал его слов.

— Сын мой, да, сын мой, недостойно поступать плохо, когда ты осознаешь это. Но также неверно не делать ничего против зла. Мы грешим, потому что мы — люди, а Бог нас понимает… и ты будешь прощён.

Панровский почувствовал, как ослабли руки, сжимавшие его запястья. Кардинал медленно поднял голову и перекрестился. Затем он поцеловал свой золотой нагрудный крест. Они оба встали, и Менини проводил священника до двери. Отец Панровский тихо склонил голову, поцеловав руку кардинала. Затем, с трудом разогнув спину, посмотрел Менини в глаза. У него был понимающий взгляд.

— Я буду молиться за вас, Ваше Высокопреосвященство.

— Спасибо, отец мой. Желаю вам удачной дороги. Господь с вами!

Когда закрылась дверь, Менини нащупал у себя в потайном кармане ключ от стола. Теперь пришло чувство покоя — он был в безопасности.

Глава 5

— Ты слишком привлекательна, слишком!

— Я очень сожалею, отец мой.

Ван Бурх засмеялся.

— Интересно, хоть одна женщина когда-нибудь сожалела об этом?

Он встал из-за стола и подошёл к Ане. Она была озадачена и стояла, не шевелясь, а голландец внимательно рассматривал её. Она была одета в белую блузку, синюю юбку и чёрные лаковые туфли на высоком каблуке. Ван Бурх покачал головой.

— Я заказал для тебя настоящую коммунистическую одежду и косметику. А то ты выглядишь, как модная посетительница дорогого магазина.

— Но что же я могу поделать, отец мой?

Ван Бурх пропустил вопрос мимо ушей. Он ещё раз обошёл вокруг Ани и промолвил:

— Волосы. Придётся покрасить твои волосы.

У неё были длинные пышные матово-чёрные волосы.

— Нет, что вы! Это же преступление!

— Тихо! Но сначала мы должны будем постричь тебя, Аня. Я думаю, что тебе будет к лицу что-нибудь вроде «каре». Ты не должна быть слишком привлекательной. Человек, который будет твоим «мужем», довольно симпатичен, но ты не можешь быть так красива, как сейчас.