Народная ненависть и отчаяние, до которого были доведены некоторые отдельные лица, постоянно угрожали, или казалось, что угрожали, личной безопасности как Евтропия, так и многочисленных приверженцев, связавших с ним свою судьбу или сделавших карьеру благодаря его продажному покровительству. Чтобы предохранить и их и самого себя от всякой опасности, он добился издания такого закона, которым нарушались все требования человеколюбия и справедливости.

1. От имени Аркадия и его собственною властью было постановлено, что всякий римский подданный или иностранец, совершивший посягательство на жизнь кого-либо из тех, кто считается императором за членов его собственной семьи, будет наказан смертью и отобранием его имений в казну. Этот ложный и метафорический взгляд на государственные преступления был так широк, что служил охраной не только для гражданских и военных сановников, носивших титул illustres и заседавших в императорском совете, но и для высших дворцовых служителей, для константинопольских сенаторов, для военных начальников и для провинциальных чиновников гражданского ведомства, – а это последнее наименование было так неясно и неопределенно, что при преемниках Константина под него подходил многочисленный класс мелких чиновников.

2. Для такой чрезмерной строгости, быть может, нашлись бы какие-нибудь оправдания, если бы она не имела другой цели, кроме охраны представителей монарха от насилий в то время, как они исполняют свои служебные обязанности. Но вся масса императорских чиновников стала требовать для себя такой же привилегии или, скорее, такой же безнаказанности, охранявшей их в минуты нравственной распущенности от опрометчивого и, быть может, основательного раздражения их сограждан, так что, вследствие этого странного извращения смысла закона, личная ссора и заговор против императора и империи подводились под разряд одних и тех же преступлений и подвергались одинаковому наказанию. Нелепый эдикт Аркадия постановляет самым положительным образом, что в этих государственных преступлениях мысли и действия должны наказываться с одинаковой строгостью, что узнать о преступном намерении, но не донести о нем немедленно значит самому провиниться в таком же намерении и что те опрометчивые люди, которые позволят себе ходатайствовать за изменников, должны быть на всю жизнь заклеймены публичным позором.

3. "Что касается сыновей изменников, – продолжает император, – то хотя и их следовало бы подвергать такому же наказанию, так как они, вероятно, стали бы подражать преступным действиям своих родителей, однако вследствие нашей императорской снисходительности мы даруем им жизнь; но вместе с тем мы признаем их неспособными наследовать отцу или матери и получать что-либо по завещаниям от родственников или от посторонних. Пусть они будут заклеймены наследственным позором и лишены всякой надежды достигнуть почестей или богатства; пусть они терпят все муки, причиняемые бедностью и презрением, пока жизнь не сделается для них невыносимой и пока они не станут считать смерть за утешение и успокоение". Вот в каких оскорбляющих человеческие чувства выражениях император или, вернее, его любимый евнух хвалил умеренность закона, распространявшего несправедливые и бесчеловечные наказания на детей тех, кто принимал участие в этих мнимых заговорах или не донес о них. Некоторые из самых благородных постановлений римской юриспруденции вышли из употребления, и не было сделано никакой попытки сохранить их; но этот эдикт, служивший таким удобным и могущественным орудием для тирании министров, был тщательно внесен в кодексы Феодосия и Юстиниана, и те же самые принципы были снова вызваны к жизни в новейшие времена для охранения германских курфюрстов и римских кардиналов.

Однако и эти кровожадные законы, наводившие ужас на безоружное и упавшее духом население, не были в состоянии предотвратить смелой попытки остгота Трибигильда. Колония этих воинственных варваров, основанная Феодосием в одной из самых плодородных частей Фригии, с нетерпением сравнивала доходы, доставляемые тяжелым трудом земледельца, с блестящими плодами хищничества и щедрыми наградами, доставшимися Алариху, а их вождь считал за личное оскорбление нелюбезный прием, сделанный ему в константинопольском дворце. Находившаяся в самом центре империи мирная и богатая провинция была поражена удивлением, услышав звук оружия, а к верному вассалу, которым пренебрегали и которого угнетали, снова стали относиться с уважением с той минуты, как он возвратился к своей прежней роли врага и варвара. Виноградники и плодоносные поля, занимавшие все пространство между быстрым Марсием и извилистым Меандром, были опустошены огнем; полуразвалившиеся городские стены распадались вдребезги под первыми ударами врага; испуганные жители стали спасаться от кровавой резни бегством к берегам Геллеспонта, и значительная часть Малой Азии пострадала от восстания Трибигильда. Его быстрые успехи были остановлены крестьянами Памфилии: в узком проходе между городом Селгой, глубоким болотом и утесистыми возвышенностями Тавра остготы подверглись нападению, были разбиты и лишились своих самых храбрых воинов. Но от этой неудачи их вождь не упал духом, а его армия беспрестанно пополнялась толпами варваров и людей, лишенных покровительства законов, желавших заняться ремеслом грабителей под более приличными названиями войны и завоевания. Известия об успехах Трибигильда в течение некоторого времени или скрывались из страха, или извращались из лести; однако они мало-помалу возбудили тревогу и при дворе и в столице. Всякую неудачу стали преувеличивать прибавлением к ней сомнительных подробностей, и замыслы бунтовщика сделались предметом тревожных догадок. Когда Трибигильд подвигался внутрь страны, римляне полагали, что он намеревается перейти через Тавр и вторгнуться в Сирию. Когда он спускался к морю, они приписывали готскому вождю и, может быть, внушали ему более опасное намерение снарядить в ионийских гаванях флот и распространить свои опустошения вдоль морского берега от устьев Нила до Константинополя. Приближение опасности и упорство Трибигильда, отказывавшегося от всякого мирного соглашения, заставили Евтропия созвать военный совет. Присвоив себе права состарившегося на службе ветерана, евнух поручил защиту Фракии и Геллеспонта готу Гайне, а главное начальство над азиатской армией своему любимцу Лео – двум военачальникам, которые различными путями, но с одинаковым успехом помогали бунтовщикам.

Лео, прозванный восточным Аяксом за громадность своего роста и за тупость своего ума, отказался от своего первоначального ремесла чесальщика шерсти для того, чтобы посвятить себя, с гораздо меньшим искусством и успехом, военной профессии, а его причудливо задуманные и так же причудливо исполненные планы военных действий отличались непониманием действительных трудностей и неумением пользоваться благоприятными случайностями. Остготы по своей опрометчивости были вынуждены занять невыгодную позицию между реками Меланом и Эвримедоном, где были почти со всех сторон окружены крестьянами Памфилии; но прибытие императорской армии вместо того, чтобы довершить их поражение, доставило им средства спасения. Трибигильд напал врасплох, среди ночной темноты, на римский лагерь, переманил к себе большую часть варварских союзников и без большого труда рассеял войска, утратившие всякую энергию от упадка дисциплины и от столичной роскоши. Гайна, так бесстрашно задумавший и исполнивший казнь Руфина, был недоволен возвышением его недостойного преемника; он обвинял самого себя в низости за то, что терпеливо выносил позорное владычество евнуха, и в общественном мнении сложилось убеждение, что этот честолюбивый гот втайне поощрял восстание Трибигильда, с которым был связан узами и родства и одноплеменности. Когда Гайна переправился через Геллеспонт для того, чтобы собрать под своими знаменами остатки азиатских войск, он стал искусно подчинять все свои движения желаниям остготов, отступая от тех местностей, в которые они намеревались вторгнуться, или облегчая своим приближением дезертирство варварских союзников. В своих донесениях императорскому правительству он постоянно преувеличивал мужество, дарования и неистощимые средства Трибигильда, сознавался в своей собственной неспособности продолжать войну и выпросил позволение вступить в переговоры со своим непобедимым противником. Мирные условия были продиктованы надменным бунтовщиком, а решительное требование казни Евтропия обнаружило, кто был зачинщик и какая была цель этого заговора.