— Перед смертью не надышишься, тем более рейс должны отложить, вон дождь какой зарядил. Чего тебе здесь быть одному? — виновато откликнулась Ирина.

— Не люблю долгие проводы, люди стоят, выдавливают из себя какие-то слова, положенные при расставании, а сказать друг другу так ничего и не могут.

Капли кривыми дорожками расчерчивали слегка запотевшую поверхность окон, волглый тяжёлый воздух был холодным и злым. Ветер безжалостно трепал плащи людей, шагавших по мокрой полосе лётного поля. Издали они казались смешными карликовыми фигурками, передвигающимися медленно, словно муравьишки.

У входа на площадку, на самом краю козырька, застыли два тёмных птичьих силуэта. Убрав головы почти под самое крыло, они сидели, не шевелясь, словно неживые, обречённо опустив длинные, похожие на раздвоенные бельевые прищепки хвосты. По их чёрному восковому оперению скатывались потоки воды, соскальзывая вниз, будто с хорошо промасленного пергамента, но казалось, что они этого даже не замечают.

Глядя за окно, Ирина с надеждой подумала о том, что вылет определённо должны отложить — не лететь же в дождь, но неожиданно в динамике большого зала что-то сухо щёлкнуло и уверенный женский голос пригласил пассажиров проследовать на посадку. Как и положено, во избежание всяких недоразумений, сообщение повторили дважды: на французском, а затем на английском.

— Ну, вот и всё, — тихо произнесла Ирина, отступая на несколько шагов. Лев заметил, что её ладошки сжались в кулачки; губы улыбались, а глаза, наполненные до краёв отчаянием и болью, были какими-то безжизненными и пустыми. — Как там, у Голсуорси, «Конец главы»?

— Не нужно, дай мне запомнить тебя счастливой.

Лев шагнул к Ире, обнял её и, крепко прижав к себе, глубоко вдохнул знакомый запах рассыпавшихся по воротнику золотых прядей. Постояв так несколько мгновений, он порывисто поцеловал её и, не прощаясь, не оборачиваясь назад, словно боясь передумать, широко зашагал к турникету.

Вороновский улетал в Россию, не зная, вернётся ли он когда-нибудь обратно, а Ира оставалась здесь, в Канаде, надеясь и уповая на время, которое должно было всё расставить по своим местам. Ни ему, ни ей не дано было знать заранее, что точка возврата уже есть и что на свет скоро появится человек, который будет любить их одинаково сильно, называя отцом и матерью. Но это будет не скоро, а пока, меряя гранитные метры уверенными ровными шагами, Лев уходил, а Ирка старалась запомнить его счастливым.

Часы полёта, оставшиеся до приземления в Москве, казались бесконечными. Осталось восемь часов, шесть, два… Лев смотрел в иллюминатор, и мысли его, приносящие облегчение и внутренний покой, расставляли, наконец, всё по своим местам. Те десять дней, что он не видел Маришку и мальчишек, казались ему теперь страшной, кошмарной полосой, перевернувшей его жизнь и заставившей посмотреть на себя заново.

Нет, что-то менять и перекраивать Лев не согласился бы ни за что: всё, что с ним произошло за последние дни, было ему бесконечно дорого; просто теперь, пережив эти странные и волнующие дни, он твёрдо понял, что ничего дороже семьи у него нет и не будет. Прикрыв глаза, он вспоминал милые Маришкины ямочки на щеках, нахмуренные, серьёзные бровки Андрейки и сморщенный нос смеющегося, озорного Гришки.

В Москве шёл дождь, такой же, как в Оттаве, и небо, затянутое серыми рваными заплатками, было хмурым и неприветливым. В окошко такси Лев видел, как из-под колёс мчавшихся машин вылетали мелкие, противные капельки грязной воды, покрывающие ветровое стекло мутной сеткой брызг. Их крапинки были настолько малы, что создавалось ощущение, будто они нанесены на стекло тонким, царапающим остриём булавки. «Ладошки» автомобильных дворников то и дело стирали эту волокнистую дождливую муть, но она тут же проступала заново.

Чем ближе Лев подъезжал к дому, тем медленнее, казалось, тянулось время. Последние несколько минут были просто бесконечными. Расплатившись с таксистом, Вороновский бегом поднялся на этаж и нажал кнопку звонка. В квартире стояла странная тишина, не нарушаемая человеческими голосами. Обычно на его звонок бежали мальчишки, радостно крича и предвкушая получение долгожданных подарков, но сегодня всё было не так.

Когда Маришка открыла дверь и Лев увидел её, сердце его больно сжалось, а горло перехватило спазмом. Перед ним стояла женщина, черты лица которой были ему знакомы, но глубокое отчаяние изменило её внешность до неузнаваемости.

Мокрые ресницы прикрывали отёкшие от слёз глаза, перерезанные сеткой красных крупных прожилок; глубокие, тёмные ямы подглазий сливались с побледневшей, почти серой кожей лица. Во всей её фигуре сквозило безысходное отчаяние и огромное, непомерное для человека горе.

— Маришка, что случилось? — Сумки Льва упали на пол.

— Гриша, — сумела проговорить она, и по щекам её опять потекли слёзы. Голос жены звучал настолько хрипло и надтреснуто, что Лев не узнавал его. По спине Вороновского побежали мурашки страха, а в голове загудело.

— Что Гриша? — прошептал он вмиг пересохшими губами.

— Он пропал. — Маришка провела мокрым носовым платком по покрасневшему носу и всхлипнула.

— Как пропал? — Мир вокруг него вдруг раскололся на несколько частей, и земля стала уходить из-под ног. Лев покачнулся и, чтобы не упасть, ухватился рукой за дверной косяк. — Что ты такое говоришь? Когда пропал? Где Андрей? Что происходит? — Льва трясло, словно в ознобе, а Маришка судорожно сглатывала слёзы, не в силах продолжить разговор.

Взяв жену за руку, не раздеваясь, как был в грязных ботинках и плаще, Лев увёл её на кухню. Налив воды в стакан, он заставил её сделать несколько глотков и немного успокоиться.

— Маришка, расскажи мне всё толком, я ничего не понимаю, — стараясь держать себя в руках, произнёс Лев.

— Вчера вечером Гриша не пришёл домой, — прерывисто вздохнув, Маришка на мгновение остановилась, но потом, с усилием сглотнув, продолжила дальше: — Они гуляли с Андреем на улице, всё было, как всегда, а вечером вернулся он один. Я испугалась и спросила, где Гриша.

— И что он сказал? — перебил её Лев.

— Он сказал, что Гриша уехал насовсем.

— Куда уехал? С кем уехал? — Голова Вороновского пошла кругом. — Что ты такое говоришь? Что значит уехал? Ему только десять лет.

— Андрей больше ничего не хочет говорить, он только твердит одно и то же: «Я знал, что всё этим закончится!»

— Ты звонила в милицию?

— Звонила, только что толку? Я говорю, что ребёнок пропал, а они отвечают, что три часа опоздания с прогулки — не разговор, вот если бы он дней десять как пропал — тогда другое дело, а так… не могут же они каждого заигравшегося мальчика за руку водить.

— Так… — с расстановкой произнёс Лев. — Тогда остался один Андрей. Пойдём к нему.

— Он молчит, — снова всхлипнула Маришка.

— Заговорит, — скрипнул зубами Лев. — Глупый маленький мышонок, он просто не понимает, насколько всё это серьёзно.

Войдя в детскую, Лев увидел, что Андрей лежит, отвернувшись к стене и уткнув лицо в подушку. Развернув его к себе, он увидел, что глаза ребёнка, обычно такие доброжелательные и светлые, пусты и неподвижны.

— Андрюша, — негромко сказал он, — расскажи, что случилось с Гришей.

Мальчик, закрыв глаза, болезненно сморщился, но не произнёс ни единого слова. Освободив плечи из отцовских рук, он снова улёгся, отвернувшись лицом к стенке.

— Нет, так не пойдёт, — проговорил Лев, снова поворачивая мальчика к себе. — Ты ведь знаешь, где он. Посмотри, мама плачет, ты должен сказать всё, что тебе известно. Мы найдём его, обязательно найдём, и у нас всё будет, как прежде.

— Не будет, — вдруг произнёс Андрейка и посмотрел на отца. — Как прежде уже никогда не будет. А об этом предателе я говорить не стану.

— О каком предателе? — уцепился за фразу Лев. — Ты говоришь о Грише? Да? Какой же он предатель?

— Самый обыкновенный. Я говорил ему, что всё окончится плохо, а он в нём души не чаял, с ума сходил! Как я его ненавижу! Зачем он пришёл к нам в школу?