— Здравствуйте, Михаил Иваныч, еще раз, поскольку по радио здоровались.

— Хорошо ли я стал под погрузку?

— Отменно, Михаил Иваныч! Вываливайте стрелы от второго трюма, и начнем, как договорились.

— Старпом командует. У меня просьба есть, Василий Васильевич, поработай ты своими стрелами мне на третий трюм.

— Чего так-то?

— Да мне же к нулю надо на южный район успеть, вагоны ждать будут, опоздать боюсь. Не часто нашего брата этак балуют…

— Если еще груза возьмете, сейчас организую стрелы на ваш третий трюм. Как, идет?

— У меня же остойчивость! Два часа над расчетами потел… Не могу.

— Жалко, жалко. Я бы вам еще два раза по столько добавил.

— В следующий раз, голуба, в следующий раз… Так ты погоди, не уходи, будут стрелы мне на третий трюм ай нет?

— Подумаем, Михаил Иваныч, сейчас подумаем. Людей мало. Если только из уважения…

Михаил Иванович постучал галошей о галошу, зашел в рубку, сказал механикам, чтобы останавливали дизеля, и стал, прохаживаясь, наблюдать, как разворачивается со своей бригадой старпом: вываливает стрелы, вооружает их в пару для работы «телефоном», навешивает храпцы, такие парные крючки для подъема бочек, парашютом. Тут он не утерпел.

— Бочки-то тяжелые, по семи пудов, ты же у них края крючьями оборвешь! — крикнул он старпому.

— А мы по два храпца на бочку, потихоньку попробуем, все равно место для площадки надо расчистить.

— Смотри, поломаешь края, бочки между бортами будут!

— Отрегулируем…

Михаил Иванович, посапывая папироской, разбирал про себя, как работает на палубе старпом.

…Славку Охотина, если бы его подзавести, поторапливать не надо бы было. Сноровисто работал. Этот работает ровнее, с бабьего узла на морской не перескакивает, уклон не тот. Талант не тот, значит. Опыта тоже маловато. А расти будет медленнее, чем Славка, однако надежнее, пожалуй. А Славка что? Сам себе под стать, что снаружи, что внутри, упругий, как пружина. И колеблется так же. С ним бы еще годика два поплавать… А то все усмехался, когда ему говоришь, все сам да сам…

И еще вдруг вспомнил Михаил Иванович, как впервые увидел он своего старпома и будущего преемника Славу Охотина, высокого, стройного да еще с усиками этими, и поначалу не поверил в него как моряка, слишком уж тот был картинный. Аттестация у парня была отличной, и за дело взялся он с жаром, и работал талантливо, только очень уж неровно. Много повозился с ним Михаил Иванович, много и своей, и его крови попортил. Еще что не нравилось Михаилу Ивановичу в Славке, так это его нелюбовь к разговорам на семейные и родительские темы. Уж как его ни старался подцепить Михаил Иванович, ничего не получалось. Однажды рассердился Строков:

— Ты смотри, каким они тебя красивым вырастили, а не теплый ты к ним!

А Слава Охотин посмотрел на него глазами с золотинкой и сказал:

— Я папу с мамой люблю, Михаил Иваныч. Я к ним каждый отпуск езжу. Но — я пока для них так, всего-навсего матрос-рулевой необученный… Они ждут, когда я большим человеком стану. Видите какая у нас любовь? Так что пока не будем об этом. Я знаю, что делаю.

И Михаил Иванович перестал приставать к нему с наставлениями.

«…И чего это я сегодня весь день Славку вспоминаю, словно бы думать больше не о чем? Капитанит — и ладно. Бока набьет — умней станет да еще меня вспомнит, что зря в слова мои вникать не хотел. Вот сегодня приду — мне мать такой разворот с девочками и домом устроит, а я весь день про Славку… И с «Арктики» не будет проку, надо самому стрелы на третий трюм вооружать, а не о родителях чьих-то думать, вот в чем дело…»

Михаил Иванович бросил папироску в медную пепельницу на переборке, подтянул брюки под полушубком и двинулся вниз.

Давешний пассажир, скучавший у двери старпомовской каюты, заслонил дорогу.

— Ну что, сынок?

— Я врач с «Двины», Греков. Мне надо в Мурманск.

— В Мурманск всем надо.

— Вот мои документы.

— Что же ты, три недели не дотерпел?

— Мне экзамены сдавать.

— Причина — важнее некуда. Старпома обожди, он оформит и определит.

— А в Мурманске сегодня будем?

— Дом в Мурманске, что ли?

— А как же!

16 ч 40 мин — 18 ч 35 мин

Перегрузка бочек шла споро, но еще быстрее наступали сумерки, а за ними и ночь. Солнце прокатилось в распадках прибрежных гор, слегка потрогало верхушки корабельных надстроек. Обычный февральский день за шестьдесят девятой параллелью.

Дней таких в жизни Михаила Ивановича было видимо-невидимо, потому что всю почти свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, провел Михаил Иванович на Севере, проплавал на Севере, вот только война прошла для него средней полосой и югом, да в последние годы начал он, сначала на больших морозильных траулерах, а потом на рефрижераторах, плавать в Западную Атлантику, Северное море, к берегам Америки, Африки, на Кубу. И только под занавес его долгой морской жизни невиданно открылся ему берег, дальние страны не на карте, а на ощупь, когда стали возить рыбу прямо с промысла за границу или заходили туда пополнять запасы. Каждый такой заход становился для Михаила Ивановича событием, старик помолодел, взялся за английский и теорию мореплавания повторил так, что мог затуркать любого выпускника мореходки, что он иногда и проделывал с удовольствием и ехидцей.

Конечно, такая работа была не то что всю жизнь: Архангельск — море — Архангельск или Мурманск — море — Мурманск, — а занимался этим делом Михаил Иванович с тысяча девятьсот двадцать седьмого года, когда приехал с братом из глубинной Вологодчины на заработки в Мурманск. Уехали они из дому не потому, что плохо жилось, а просто нужны были деньги на раздел братьев и сестер, которых было у Михаила Ивановича восемь человек.

В Мурманске от города было одно название да железная дорога. Сплошной шанхай. Над халупами и оккупационными гофрированными бараками властвовало каменное здание транспортного потребительского общества, ТПО, неподалеку от которого имеется ныне у Михаила Ивановича добротная четырехкомнатная квартира. Рыболовный флот в ту пору тоже больше гудел на бумаге, хотя и шла вниз по дороге кое-какая рыба: семга, сельдь и треска, и требовались — дай бог — толковые рабочие руки.

Брат не выдержал непривычной, на удачу, рыбацкой работы, моря и суматошного города, отбыл обратно в деревню, а Михаил Иванович остался и, начав с ученика салогрея, пенсионный расчет получил с капитанских заработков. Спасибо добрым людям. Заставили кончить школу, а потом он и сам в числе первых, осилил мореходный техникум, и стал работать по судоводительской линии, и начал с третьего помощника на РТ «Акула», и плавал на «Сазане», и на знаменитом «Кирове», и еще на других, — а всего судов у него в биографии было немногим больше десятка: не терпел он перемен, и сам, по доброй воле, с судна не переходил, разве что когда повышали в должности. И пока он плавал, учился и опять плавал, все некогда ему было жениться, и женился он перед самой войной, в отпуске, у себя в деревне, куда заехал по весне помочь брату. Женился на красивой не по себе и неприступной девушке: видать, повезло ему как заезжему, да к тому же еще и моряку. В деревне же его и застала война, и жена два дня не отпускала его на вокзал в город, прятала деньги и документы и валялась у крылечка в ногах. Сначала Михаил Иванович удивлялся, с чего это она, такая ледышка, вдруг взвилась, а на третий день тряхнул ее за душу и сказал:

— Ты меня перед людьми не позорь, я как-никак партийный, и штурман я к тому же!

Тогда она вернула ему документы и деньги, и он отправился в город на вокзал, чтобы добираться до своего траулера в Мурманск.

По дороге дернула его нелегкая зайти за справкой в военкомат, и тут его, как не имевшего звания офицера запаса, поскольку до войны после техникума таких званий не давали, вот тут-то его и мобилизовали и отправили, учли все же образование, на курсы артиллерийских командиров в Уфу. Через год выскочил он оттуда младшим лейтенантом, и отправился на фронт под Старую Руссу, и закончил войну начальником полковой разведки в Будапеште, и очень ему повезло, потому что остался он жив. Только под Шепетовкой, при контузии, тряхнуло так, что он прикусил себе изнутри щеку, и теперь этот рубец начинал чесаться, когда Михаил Иванович волновался. А в Будапеште было по-другому. Светло там было ночью от горящих домов, и, когда Михаил Иванович на рекогносцировке выглянул из-за угла, ударило его в плечо, закрутился он волчком и вспомнил себя уже в санбате. И снова ему повезло, потому что осколок прошел навылет, кое-что зацепил, но кости и мускулы остались целы. Но и боль осталась. Каждое утро, изо дня в день, плечо начинало ныть в пять утра, потому что ранило его в пять утра.