Рылеев молчал.

— Я не верю, что Кондратий Федорович попал на счастливую мысль, — сказал другой офицер. — Как благородный человек, он не стал бы таить сокровища от друзей. А мы готовы сочувствовать ему во всем хорошем и тут, в Белогорье, без поездки в Америку! Нет, нет! Он смеется над нами. Он силится доказать нам правоту того, чего не существует. Пустословием он прикрывает свою нелюбовь к службе, а из нас каждый чист совестью.

Рылеев спокойно смотрел в глаза говорящему. Третий офицер принялся его обличать:

— Итак, Кондратий Федорович, вы остаетесь при своем. Вы стремитесь к благородному, к великому! Но мы не замечаем в вас больше ума и способностей, чем в любом из нас, — проверьте себя, не вслепую ли вы идете? Вы спаслись от пули и потопления — не знаки ли это судьбы, которая ожидает, чтобы вы были осторожнее? Вы идете без цели.

Косовский вспоминает, что Рылеев ответил на все это так:

— Вижу, господа, что вы остаетесь в заблуждении. Я повторяю вам, что для меня решительно все равно, какою бы смертью ни умереть, хотя бы быть и повешенным. Но знаю и твердо убежден, что имя мое займет в истории несколько страниц.

Назвав эти слова Рылеева «безумием», офицеры разошлись.

Не открывая своих целей, Рылеев все же продолжал призывать товарищей к борьбе за свое человеческое достоинство. «Случалось временами, — вспоминает Косовский, — когда Рылеев начинал говорить о предметах, клонящихся до будущего счастия России, он говорил увлекательно, даже с жаром (причем возражений не терпел). В это время речь его лилась плавно… Он жестоко нападал на наше судопроизводство, карал лихоимство, доказывал, сколько зла в администрации!.. Нам же завещал свою мысль: не подчиняться никому, стремиться к равенству вообще и идти путем здравого рассудка».

Но и на это он получил язвительный ответ:

— Любезный Кондратий Федорович, часто мы слышим от тебя о всеобщем равенстве… Покажи нам пример: начни сам чистить платье и сапоги своему Ефиму да беги к колодезю за водой!

И все же сослуживцам Рылеева хорошо запомнилось многое из сказанного им. Косовский пишет, что Рылеев в то время «помешан был на равенстве и свободомыслии; часто говаривал: как бы скорее пережить тьму, в коей, по мнению его, тогда находилась наша Россия! Он предсказывал ей в будущности величие и счастие подданных, но не иначе, как с изменением законов, уничтожением лихоимства, а самое главное — удалить всех подобных Аракчееву, а на место их поставить Мордвиновых!»

Кажется странным, что сослуживцы не видели за всем этим определенной «мысли», ведь это уже были замыслы будущего декабриста… Вернее будет сказать, что они не хотели ничего видеть, так как Рылеев для них был всего только «прапорщик конной артиллерии», бедный дворянин, который ввиду перезаложенного крошечного именьица и долгов год целый не может завести нового белья, тогда как старое уж расползаться начало… Ну разве доступны великие дела на благо России подобным пигмеям? Так думали они. Однако великие люди, еще не совершившие того, что им предназначено судьбой, во все века живут и созревают на глазах у всех.

8

Мать Рылеева, Анастасия Матвеевна, летом жила в Батове, зимой — в Петербурге, в доме Петра Федоровича Малютина. Доходов от деревни едва хватало на уплату процентов по залогу да на полугодовые взносы в пансион Рейнбота за учение приемной дочери Аннушки. Петр Федорович — когда-то богатый генерал — к этому времени продал почти все свои деревни и едва имел чем прокормить жену и пятерых детей, — он был добрый человек, но хозяйственник плохой. Теперь он почти не имел возможности помогать Рылеевым.

Анастасия Матвеевна в каждом письме жаловалась на плохие дела, и Рылеев просил у нее денег только в самой крайности, когда уже мундир от ветхости начинал блестеть и рваться. «Не однажды, — пишет Рылеев матери, — среди самого веселого общества, взирая на прочих товарищей, на лицах коих светлели беспечность и удовольствие, ничем не отравляемые, задумывался и говорил сам себе: «Почему подобно им и я не могу быть счастливым?» — Так протекло около четырех лет; в продолжение оных я непрестанно придумывал средства, кои бы, поправив домашние обстоятельства, могли спокойствие ваше сделать прочным».

В это время в жизни Рылеева назревали две перемены: неожиданно для себя он обнаружил, что влюблен в одну из своих учениц — Наташу Тевяшову, и вскоре решил жениться, а еще — он задумал выйти в отставку. Последнего он и сам желал, но того же у него требовали командир батареи Сухозанет и старик Тевяшов, не хотевший отдавать дочь за военного, за перекати-поле, который сегодня здесь, а завтра — бог весть! Женитьбой и отставкой, как думал Рылеев, решалось и другое важное дело — благополучие матери, так как он предполагал решительно взяться за благоустройство разоренного Батова.

Тем не менее в замыслах Рылеева не было никаких Расчетов, все шло как бы само собой. Это касается прежде всего женитьбы. Как писал Косовский, «прежде Рылеев был тех мнений и старался всегда доказывать в своем сочинении в стихах (после им самим уничтоженное), что брачная жизнь «ни к чему не ведет, а тем более для человека, постоянно озабоченного серьезным делом и не имевшего средств к жизни», но, когда влюбился в Наталью Михайловну, он не мог уже владеть собою». Наталия Михайловна отвечала Рылееву взаимностью.

Д. Кропотов в своей краткой биографии Рылеева приводит рассказ, сохранившийся в семейных преданиях, романтический, но малодостоверный. Рылеев однажды будто бы вошел в кабинет Тевяшова и сказал:

— Я люблю вашу дочь и прошу ее руки.

Старик засуетился, захлопотал, усадил его в кресло и, расхаживая по комнате, начал осторожно и туманно доказывать, что этот союз невозможен.

— Я люблю вашу дочь, — прервал его Рылеев, — и решился не выходить из этой комнаты до тех пор, пока не получу вашего согласия.

— Что вы хотите этим сказать? — опешил старик. — То, что я не выйду отсюда живым, — сказал будто бы Рылеев и вынул из кармана пистолет.

Тевяшов быстро схватил его за руку и воскликнул с большим волнением:

— Да подумайте же, батюшка, хотя о том, что если бы я и согласился на ваш брак, то не могу же я принудить к тому свою дочь!

И тут будто бы отворилась дверь, дочь с рыданиями бросилась на шею отцу: «Папенька, или за Кондратия Федоровича, или в монастырь!» — и упала без чувств.

Бедному старику ничего больше не оставалось, как сдаться, да, впрочем, он и с самого начала не был особенно против.

В сентябре 1817 года Рылеев писал матери о своей невесте: «Не будучи романистом, не стану описывать ее милую наружность, а изобразить же душевные ее качества почитаю весьма слабым… Ее невинность, доброта сердца, пленительная застенчивость и ум, обработанный самою природою и чтением нескольких отборных книг, — в состоянии соделать счастие каждого, в коем только искра хоть добродетели осталась. Я люблю ее, любезнейшая матушка, и надеюсь, что любовь моя продолжится вечно… Итак, любезнейшая матушка, от вас зависит благословить сына вашего и, позволив ему выйти в отставку, заняться единственно вашим и милой Наталии счастием».

Анастасия Матвеевна не спешила с благословением, она отвечала сыну обстоятельно, рисуя не очень радостные картины: «Тебе, мой друг, известно, деревня не так велика, ревизских душ 42, а работников 17, то сам посуди, сколько они могут поработать: земля у нас не такая, как там, где ты теперь; долгу на мне много, деревня в закладе, тебе известно, что я насилу могу проценты платить, и то с помощью друга моего Петра Федоровича, а что пишешь в рассуждении женитьбы, я не запрещаю: с богом, только подумай сам хорошенько, — жену надо содержать хорошо, а ты чем будешь ее покоить?.. Посуди сам, Наталья и ты будете горе терпеть, а я, глядя на вас, плакать. Я советую тебе как мать и друг твой верный, подумай хорошенько и скажи невесте и родителям ее правду, сколько ты богат, то я не думаю, чтоб они захотели бы, чтоб дочь их милая терпела нужду».