Впрочем, пока новоявленный профессор вел себя так, будто возмущение сотрудников совершенно его не касалось. Особенно когда почувствовал к себе особое расположение генералов Судоплатова и Эйтингона. А эти продолжали отдавать ему должное. И что в сравнении с их мнением нытье и недовольство каких-то полуспившихся, завистливых людей! Доктор медицины так и не мог понять, почему его подчиненные, да и не бог весть какие начальники вроде некомпетентного в этом деле Осинкина, осмеливаются нелицеприятно отзываться о результатах работы, которой он занимался по поручению самого Берии. Да кто они такие?!
Могилевский справедливо полагал, что такие люди в силу своей неосведомленности (и из зависти) просто не в состоянии объективно оценить его действительный вклад в практическую токсикологию. Он мнил себя если не основоположником эвтаназии как нового направления в медицинской науке, то одним из ее первооткрывателей. Главное здесь — не ослаблять бдительности по отношению к проискам всевозможных конкурентов, дабы те не обошли его, не потеснили с насиженного места.
Всех настоящих, а следовательно наиболее опасных, конкурентов на «ядовитом» поприще Григорий Моисеевич знал поименно и внимательно следил за каждым их шагом. Он испытывал удовольствие от каждого их промаха, с удовлетворением отмечал, что наиболее авторитетные из них к тому времени либо вообще отошли от дел, либо утратили свою самостоятельность. Ни один из них не располагал таким множеством практических опытов на реальном материале, как он.
Для доктора Могилевского не составляло секрета то обстоятельство, что ядами в НКВД занимались основательно и давно, задолго до его появления здесь. Как мы уже знаем, известную лепту в организацию самого процесса «сатанинского дела» внесли и Менжинский и Ягода. Это они перешли от примитивно-шарлатанских и знахарских способов изготовления отравы к постановке дела на фундаментальную основу, стали привлекать к своей работе серьезных ученых.
Одно время наиболее колоритной фигурой слыл биохимик, директор научно-исследовательской лаборатории при Мавзолее В. И. Ленина профессор Б. Збарский. Григорий Моисеевич считал его своим самым серьезным конкурентом: руководители НКВД явно благоволили к Збарскому. Справедливости ради стоит отметить, что Збарский по уровню квалификации признавался на порядок выше Могилевского. В чем их способности были сопоставимы, так это в преданности своим хозяевам из карательных органов.
Збарский поначалу сильно загорелся исследованием токсикологических свойств парообразного вещества, получаемого при нагревании солей ртути и фенола. Шли неразведанным путем, много экспериментировали. В процессе работы над изготовлением токсина отравилось несколько сотрудников лаборатории Збарского, в том числе он сам и его сын. Правда, смертельных исходов не было. Препарат «бактерицид Збарского» все же был изготовлен.
Впоследствии изысканиями Збарского «воспользовался» нарком внутренних дел Ежов. Он приписал своему предшественнику Ягоде обвинение в попытке отравить его неким препаратом, полученным ученым-биохимиком в работе над парами ртути. По придуманной самим Ежовым версии, профессор Збарский оказывал Ягоде содействие в организации покушения. Следователям удалось заставить Ягоду «признать» все это в своих показаниях. А скомпрометированному таким образом Збарскому пришлось перейти в полное услужение к Ежову и стать инициатором «искоренения вредительства» в среде научной интеллигенции, в чем он немало преуспел. После низвержения Ежова прошлое не лучшим образом сказалось на его карьере. Не будь у него личного знакомства с бывшим наркомом, именно Збарский, вероятнее всего, стал бы руководителем спецлаборатории НКВД. По всем прочим параметрам любой из конкурентов уступал ему. Известный профессор на несколько лет отошел в тень, но постепенно все перипетии с Ежовым подзабылись. Опережая события, отмечу, что известные опасения Могилевского относительно возможной конкуренции в борьбе за сохранение своего «места под солнцем» вовсе не были беспочвенными. Збарский обошел-таки его, стал по заслугам действительным членом Академии медицинских наук и оставил свое имя в истории.
Но это произошло много лет спустя, а в середине сороковых Збарский в фаворитах не ходил. Тогда без особого самопожертвования и риска более других преуспел в экспериментировании и испытаниях действия смертоносных препаратов доктор Могилевский. Не мог в сороковые составить Григорию Моисеевичу серьезной конкуренции и другой ученый, специализировавшийся в токсикологии, — Серебрянский. По сведениям Могилевского, профессор Серебрянский занимался некоторое время изысканиями в возглавляемой им же лаборатории. Но потом его арестовали, осудили. Правда, в начале войны выпустили на свободу, и Серебрянский занялся обеспечением партизанских отрядов медикаментами и токсинами.
Тут, как говорится, было не до научных дискуссий и споров. Но, несмотря на близость сфер приложения сил, партнерских отношений с конкурентами Могилевский не заводил. Как позже признается Григорий Моисеевич на следствии, у Серебрянского в гостях он никогда не бывал.
У каждого, понятное дело, свои привязанности. Могилевский предпочитал дружить с Филимоновым-старшим и Блохиным. Вот они в гости друг к другу ходили, и причем нередко. Так сказать, общались семьями. Что касается Филимонова, он-то уж никак не входил в число соискателей лавров на научной ниве, хотя и имел ученую степень кандидата химических наук. Зато его поддержка кое-что значила. Человеком он оказался во всех отношениях для Могилевского полезным.
К глубокому сожалению Григория Моисеевича, покровительство Филимонова продлилось не столь долго, как хотелось бы. Его бесконечные пьянки уже не составляли секрета для начальства. Рапорт Осинкина был только прелюдией. За сим последовали и другие сигналы. Пришлось принимать меры, делать оргвыводы. Сначала Филимонова просто убрали куда-то с глаз долой на несколько месяцев. А лабораторию подчинили генерал-майору Кравченко.
Тот сразу же не понравился Могилевскому, так как, в отличие от предшественника, попытался основательно вникнуть в дела лаборатории. А они находились уже в упадке. Кравченко потребовал подробный отчет о том, чем конкретно занимается каждый ее сотрудник. Могилевский отважился на самый настоящий саботаж: взял и разом прекратил все опыты и свернул исследования. Одновременно, минуя непосредственного начальника, отправил через голову Кравченко вышестоящему руководству основательную жалобу на излишнюю опеку и неквалифицированное вмешательство нового шефа в «секретные» исследования лаборатории.
Когда-то подобные приемы ему сходили с рук. Почему бы не попытаться еще раз? И действительно, получилось. Все на некоторое время возвратилось на круги своя: откуда-то снова объявился Филимонов. Он, а также генералы Эйтингон и Судоплатов продолжили, как и когда-то в добрые времена, опекать лабораторию.
К сожалению, Филимонов был уже неисправим. Очень скоро пришлось его из центрального аппарата все же убирать. Теперь навсегда. На прощанье он принародно покаялся во всех своих грехах, честно признал за собой серьезные этические и служебные нарушения.
Чрезмерное пристрастие к спиртному и постоянные нервно-психические потрясения не прошли для Филимонова даром. Он серьезно заболел. Три месяца (с марта 1947 года) пролежал в постели. Потом его перевели подальше от Москвы на более спокойную должность заместителя начальника учебной части школы МГБ. Но, оказалось, до конца Филимонов-старший так и не излечился. Хлопот милицейским стражам уличного правопорядка этот полковник госбезопасности доставлял немало. Будь он пониже чином или из военных, наверняка и не церемонились бы с ним. А тут приходилось соблюдать субординацию, проявлять сдержанность, успокаивать…
Хронические запои продолжались. Это была уже патология. Пьяного Филимонова неоднократно подбирала милиция на улице полураздетым, в бессознательном состоянии. Укладывали на принудительное лечение в госпиталь. Но и там он находил собутыльников И ухитрялся пить. Как-то зимой, изрядно набравшись, он выскочил из квартиры на улицу в домашнем халате, на одной ноге валенок, на другой — сапог. Смеха было много, а очнулся Филимонов, как уже стало привычным, в отделении милиции.