— Как же так? Ведь Бокий всегда был вместе с Лениным, Сталиным, Дзержинским. Боролся за советскую власть, защищал ее. И на тебе — враг этой же власти, — разочарованно протянул Могилевский.

— Ты лучше поменьше думай об этом. История с Бокием в общем-то темная. Тебя не касается, да и лаборатория твоя взрывами, как я соображаю, никогда не занималась. Слушай и больше помалкивай.

— Да-да, я понимаю.

— Вот и хорошо. А знаешь, какое еще преступление приписали Бокию и его компании?

— Откуда мне знать?

— Создание тайного общества. Наподобие масонской ложи. Слыхал про таких?

— Да, где-то я про это уже слышал.

— Кружок, оказывается, у них существовал. Конспиративный. Изучали организацию этого, ну как его — масонского дела. Планировали на все важные посты расставить своих людей, а потом захватить власть во всей стране.

— Ну и дела…

— Вот тебе и дела. А про то, что сразу после снятия Ежова обоих его замов арестовали, слыхал? Сначала Жуковского, а теперь вот и Фриновского в тюремную камеру посадили. Между прочим, тот самый Рогинский из прокуратуры, который при расстреле Акулова был, — приходил в мою тюрьму снимать с Фриновского показания. Все идет к тому, что на расстреле своего бывшего напарника ему присутствовать придется. Ходят разговоры, будто Фриновский много невинных людей загубил. Истязал, мучил. Теперь его на допросах пытают. Все делается как положено, в точности, согласно им же разработанной методике, по его же инструкциям. По слухам, уже сознается, дает показания.

— Вот и думай после этого: кто свой, а кто враг…

— Да брось ты! Не забивай себе голову такими глупостями. Не нам с тобой это решать. На то и суд существует, особые совещания. Пошли-ка лучше, Моисеич, в баню. Давай сменим обстановку. Я тебе сюрприз приготовил. Давай махнем еще по одной — за планы твои. Считай, одну традицию «батьки» мы уже соблюли, даже сверх того. Теперь соблюдем и вторую: банька нас ждет.

— За успех нового дела! — бодро поддержал Блохина Могилевский.

— За живых и мертвых, — помолчав, неожиданно мрачно добавил комендант.

Он, не чокаясь, выпил до дна. С минуту снова помолчал. Огромным кулачищем стер с лица предательскую слезу.

— Хрен, чуешь, какой злой! Ишь как продирает, — стал оправдываться Блохин. Потом резко поднялся из-за стола, хлопнул Могилевского по спине: — Эх и продеру я тебя сейчас в парилке березовым веничком. Весь хмель вместе со всеми дурными мыслями враз вышибу.

Заметно осовевший Могилевский торопливо засунул в рот большой кусок ветчины с хреном и заспешил вслед за широко шагавшим комендантом. Поравнявшись, они, покачиваясь и поддерживая друг друга, направились в сторону дымившейся невдалеке просторной, построенной по всем классическим канонам русской бане. Она приветливо манила своими крохотными освещенными оконцами.

— Ну, Григорий Моисеевич, а вот и мой обещанный сюрприз. Через несколько минут мы, так сказать, соблюдем и вторую традицию покойного «батьки»!

С этими словами комендант широко распахнул массивную дубовую дверь. Из бани вывалилось огромное облако молочного пара, донеслась негромкая музыка. Могилевский нерешительно перешагнул вслед за Блохиным порог и очутился в выстланном коврами, теплом предбаннике. Его взору открылся резной стол из мореного дуба без скатерти, который был завален самой разнообразной снедью. Приборы на четверых человек, свежие огурчики, посыпанная зеленым лучком селедка залом, маринованные грибки, копчености и дымящаяся, рассыпчатая картошка. В центре красовались две запотевшие бутылки водки. На расположившемся на тумбочке патефоне крутилась грампластинка и хрипловатый голос Утесова напевал танго «В парке „Чаир“ распускаются розы…». Комната была наполнена приятным ароматом хвои, свежеиспеченного ржаного хлеба и разнотравья.

— Ну а теперь сюрприз! Приступаем ко второму, самому приятному отделению нашего вечера. Красавицы! А ну-ка на выход! — громко скомандовал Блохин и захлопал в ладоши.

Из соседнего помещения выпорхнули две розовотелые девицы. Обе широко улыбались гостям. Кроме легких цветочных фартучков, завязанных на спине бантиком из тонкой тесемки, на них ничего не было. Мордашки у каждой были округлые, напомаженные, упитанные, бедра широкие. Они деловито стали помогать мужчинам снимать шапки, тяжелые шинели, сапоги, гимнастерки.

— Не беспокойтесь, я сам, — запротестовал было смутившийся Могилевский, когда с него стали стягивать кальсоны, но его оборвал решительный голос коменданта:

— Пускай, пускай раздевают, Григорий. Они это дело любят, а заодно и пощупают, что у тебя в штанах пряталось! — Блохин громко расхохотался. — А вдруг он у тебя большенький да едрененький! Сейчас наши красавицы разделают нас с тобой по высшему классу: веничком похлещут, массаж сделают, сладостью одарят. Все как было при «батьке»! Забудешь и про жену, и про работу. Ну-ка, бабенки, скидавай свои фартуки! Мигом! И все шагом марш в парную, а потом за стол, — зычно крикнул он.

Еще через минуту Григорий Моисеевич действительно позабыл обо всем на свете, погрузившись в вакханалию празднества. Так в эту ночь новоиспеченный начальник спецлаборатории НКВД принял в подмосковном пансионате Кучине «боевое крещение».

Глава 7

Домой Могилевский заявился лишь в воскресенье под вечер. И сразу же его чистенький быт — домотканые половики, пузатый комод, старый, скрипучий шкаф для одежды, да и сама жена Вероника в застиранном халате — показался ему жалким, убогим. Хотя раньше ему нравилось сидеть вечерами дома, слушать, как жена напевает сыну колыбельную, укладывая его спать. Григорий Моисеевич сидел за письменным столом, читая какую-нибудь специальную книгу и делая выписки, или же набрасывал план очередной главы диссертации. А тут точно его отравили. Все немило до тошноты: и заискивающая улыбка Вероники, и ее кислые щи из квашеной капусты, и однообразное тиканье ходиков. Всего несколько часов назад его тискали, мучили ядреные девки, выказывая такие чудеса по части греховных утех, что у Могилевского глаза на лоб лезли, он даже представить себе такого не мог. Всего несколько часов назад они ели молочного поросенка с-гречневой кашей и хреном, а перед этим катались в санях на тройке по лесной зимней дороге. Девицы хохотали, визжали от восторга. Весело хохотал и Могилевский, чувствуя себя молодым и свободным, как ветер.

Два дня пронеслись как минута. И после такого праздника — опять в свою хоть и двухкомнатную, но мрачную, с тусклой желтой лампочкой квартиру, в которой давящая, как в склепе, тишина да равномерное тиканье ходиков.

— Устал? — участливо спросила жена.

— Устал, — ответил Григорий Моисеевич и рано лег спать, надеясь, что во сне снова увидит и тройку, и снег, летящий из-под полозьев, и жаркое дыханье молодух, заставивших Могилевского сбросить с себя дет пятнадцать и ощутить сладкий вкус простой телесной жизни. А все это открылось ему, когда он вошел в новую и страшную, даже на слух, организацию — НКВД.

На следующий день начальник лаборатории с рвением приступил к организации нового дела. Какие-то заготовки, выписки из книг и лекций по токсикологии, периодической печати, собственные наблюдения, наметки планов у него уже имелись. Теперь, получив официальное задание, можно было разворачиваться по-настоящему. Он снова проанализировал собранные раньше сведения об известных способах применения отравляющих веществ. Правда, на сей раз дело предстояло иметь с другими препаратами, но прежние наработки на первых порах еще могли пригодиться. Вместе с Хиловым он тщательно осмотрел наличную аптеку, хранилище ядохимикатов и отравляющих веществ.

Держал свое слово и комендант НКВД Блохин. Он выделил помещения для проведения экспериментов. Теперь лаборатория располагала своим «испытательным полигоном» в Варсонофьевском Переулке, рядом с Лубянкой. Вход в новые комнаты был со двора. По соседству находился подвал, в котором приводили в исполнение расстрельные приговоры. Толстые кирпичные стены, сводчатые потолки, тяжелые, обитые железом двери поглощали звуки выстрелов. Рассказывают, что когда-то давно все это здание являлось пыточным домом тайной полиции. Сюда привозили самых опасных преступников на истязания. Страшные крючья от цепей знаменитой дыбы так с прошлых веков и остались торчать посреди потолка.