— Ты болты болтать! закричалъ вдругъ Алексѣй Орловъ громовымъ голосомъ. Постой болтушка! И, живо подхвативъ старика за ногу и за руку, онъ поднялъ его, какъ перышко, на воздухъ, надъ головой своей.

— Ай!! Ай!! Убьешь! Ей Богу убьешь! Баринъ! Золотой! заоралъ старикъ. Обѣщался никогда этого не дѣлать. Стыдно! Григорій Григорьичъ, не прикажите. И старикъ, боязливо поглядывая съ верху на богатыря барина и на полъ, кричалъ на весь домъ.

— Разшибу объ полъ въ дребезги!.. крикнулъ Алексѣй и держалъ старика высоко надъ головой. Такъ какъ горница была низенька, то онъ, наконецъ, приперъ старика къ балясинамъ потолка.

— Гриша, пощекочи его…

— Голубчикъ! Баринъ! Ради Создате… Ай — ай!

— Пусти его, Алеша. Ей Богу ѣсть хочется.

Алексѣй спустилъ бережно старика и поставилъ на полъ, но едва Агафонъ былъ на ногахъ, онъ нагнулся и началъ щипать его за икры.

— Бери сервизъ!.. Живо… Защекочу… Прямая Ѳоѳошка, болтушка.

Агафонъ увертывался вправо и влѣво, хрипливо хихикалъ и вскрикивалъ, поджимаясь для защиты икръ; наконецъ, онъ наскоро ухватилъ мисы и тарелки и, поневолѣ пятясь отъ барина задомъ напередъ, кой-какъ пролѣзъ въ двери, но разронялъ приборы на порогѣ.

— Ты, въ самомъ дѣлѣ, ему руки не сверни какъ-нибудь… сказалъ Григорій, когда старикъ скрылся.

— Вотъ! Я вѣдь бережно… Зачѣмъ Ѳоѳошку калѣчить. Не даромъ онъ насъ на рукахъ махонькими таскалъ.

— Кости-то у него старыя… Не долго и изувѣчить, замѣтилъ Григорій.

Чрезъ минутъ пять Агаѳонъ появился съ подносомъ. Изъ большой мисы дымилась похлебка, изъ другой торчалъ хвостъ рыбы, въ третьей маленькой мискѣ были печеныя яблоки. Лакей уже не боясь затѣйника барина, съ ужиномъ въ рукахъ, разставилъ все на столѣ, подалъ тарелки и приборы и, отошедъ въ сторону съ салфеткой на рукѣ, сказалъ торжественно:

— Пожалуйте откушать на здоровье.

Братья порядливо, не спѣша, перекрестились и весело принялись за ужинъ.

— Вы кушайте, а я буду вамъ сказывать… что тутъ было съ часъ мѣста тому.

— Ну, теперь болтай, Ѳоѳошка, сколько хочешь, весело сказалъ Алексѣй Орловъ. Ты намъ сказывай, а мы будемъ тебя не слушать.

— Анъ вотъ и будешь… поддразнилъ его старикъ, поджимаясь и вытягивая шею впередъ.

— Анъ не буду! гримасой и голосомъ, удивительно вѣрно передразнилъ его Алексѣй.

— Анъ будешь… Да еще обѣими ухами будешь слушать, и кушать перестанешь отъ любопытствія того, что я сказывать буду…

— Ну, ну, говори!

— То-то вотъ… Говори теперь… Да я не тебѣ и говорить хотѣлъ! И презанимательная происшествія Григорій Григорьевичъ, обратился Агаѳонъ серьезно къ своему барину.

Вообще старикъ лакей хотя любилъ равно всѣхъ своихъ господъ, и маленькаго кадета Владиміра Григорьевича, и озорника, вѣчнаго спорщика и надсмѣшника Алексѣя Григорьевича, но уважалъ онъ только Ивана Григорьевича Орлова, старшаго изъ братьевъ, и потомъ боготворилъ своего барина Григорія Григорьевича, съ которымъ совсѣмъ не разставался уже за послѣдніе двѣнадцать лѣтъ ни въ Россіи ни за границей.

— Съ часъ тому мѣста, баринъ, началъ Агаѳонъ ухмыляясь, сижу я съ содержателемъ Дегтеревымъ. Хозяйка-то стало быть готовитъ вотъ на счетъ кушаньевъ вамъ поужинать. A мы двое сидимъ, да бесѣдуемъ. Онъ меня про нѣмцеву землю спрашиваетъ, про Конизберъ городъ и про прусскаго… энтого… ну про Хредлиха, что нѣмцы королемъ своимъ считаютъ, благо у него длиненъ носъ, до Коломны доросъ, а все, поди, на глазахъ торчитъ.

Братья Орловы невольно усмѣхнулись тому, что называли «старой Ѳоѳошкиной пѣсенкой». Агаѳонъ не любилъ Нѣмцевъ. Проживъ между ними четыре года въ Кенигсбергѣ, онъ еще пуще не взлюбилъ ихъ, но короля Фридриха почему-то особенно ненавидѣлъ отъ глубины души. Какъ и за что явилась эта ненависть въ добромъ, старикѣ, онъ самъ не зналъ. Въ Агаѳонѣ какъ будто что-то оскорблялось и негодовало, когда ему говорили, что Фридрихъ — король… монархъ… такой же вотъ царь нѣмецкій, какъ Петръ Алексѣевичъ былъ русскимъ Царемъ. Агаѳонъ злобно ухмылялся, трясъ головою и не могъ ни какъ переварить этого; если же бесѣда объ Фридрихѣ затягивалась и ему доказывали неопровержимо, что Фридрихъ царь прусскій, какъ и быть должно… да еще пожалуй Великимъ потомъ назовется… то Агаѳонъ, не находя опроверженій, принимался ругаться, называя своего собесѣдника басурманомъ и измѣнникомъ.

— Ну, ну, Фридриха, ты братъ, не тронь, сказалъ Алексѣй Орловъ. Знаешь нынѣ времена не тѣ. Это при Лизаветѣ Петровнѣ съ рукъ сходило; а теперь ты, Ѳошка, это брось. Скоро вотъ мы замиримся съ Хредлихомъ съ твоимъ и какъ ты его ругать, тебя и велятъ ему головой выдать. Онъ тебя и казнитъ на сѣнной площади въ Берлинѣ.

— Казнитъ! сердито отозвался Агаѳонъ.

— Да. Сначала это отдерутъ кнутьями нѣмецкими, а тамъ клейма поставятъ и тоже съ нѣмецкими литерами, а тамъ ужъ и голову, пожалуй, долой.

— Коротки руки — литера мнѣ ставить…

— Дай ему, Алеша, сказывать, вмѣшался Григорій.

— A ты языкъ-то свой попридержи, Алексѣй Григорьевичъ. Жуй себѣ, да молчи. Ну-съ, вотъ и бесѣдуемъ мы съ Дегтеревымъ. Вдругъ, слышимъ, бухъ въ двери кто-то. Меня съ лавки ажно свернуло, такъ скотина шибко вдарилъ съ размаха. Точно разбойникъ какой. Ужъ я его ругалъ, ругалъ потомъ за перепугъ.

— Да кто такой?.. спросилъ Алексѣй.

— A ты кушай, да молчи… Ну, вотъ Григорій Григорьевичъ, отворилъ Дегтеревъ дверь… Лѣзетъ дьяволъ, звенитъ шпорьями, кнутъ въ рукѣ, верхомъ пріѣхалъ. Морда вся красная, замерзъ бестія. Глянулъ я… Вижу, онъ какъ и быть должно… Всѣ они эдакіе, прости Господи, дьяволы…

— Такъ таки самъ дьяволъ? Что ты Ѳоша?! шутливо воскликнулъ Алексѣй Орловъ.

— Постъ нонѣ, Великій постъ Господень идетъ, Алексѣй Григорьевичъ: грѣхъ это — его поминать! укоризненно заговорилъ Агаѳонъ.

— Самъ ты два раза его помянулъ — дьявола

— Я не поминалъ. Поклеповъ не взводи. Я нѣмца ругалъ, а не его поминалъ. Ну вотъ слушайте. Вошелъ и кричитъ.

— Да кто такой? Ты же вѣдь не сказалъ, замѣтилъ Григорій Орловъ.

— A Голштинецъ!

— Голштинецъ?

— Да. Солдатъ изъ потѣшныхъ, изъ Аранбовскихъ. Вы слушайте, Григорій Григорьевичъ, что будетъ-то… Хочу говоритъ, я комнату занять. Эту самую вотъ. Для моего ротмейстера, кой будетъ сейчасъ за мной. Мы говоримъ: обожди, не спѣши. Горница занята и ужинъ тамъ накрытъ моимъ господамъ. — Мой, говоритъ; ротмейстеръ Государевъ.

— По каковски-же онъ говоритъ-то?

— Что по своему, а что и по нашему. Понять все можно. Русскій хлѣбъ ѣдятъ ужъ давно, грамоту нашу пора выучить. Мнѣ, говорю ему, плевать на твоего ротмейстера. Мои господа, говорю, Московскіе столбовые дворяне, батюшка родитель ихъ былъ, говорю, генералъ… Да, вотъ что, голштинецъ ты мой! A ты, говорю, обогрѣйся въ людской, да и ступай съ Богомъ… откуда пришелъ. Онъ на это кричать, буянить… Подавай ему горницу и готовь тоже закусить для его ротмейстера. Спросилъ Дегтеревъ: кто таковъ твой начальникъ? Говоритъ ему имя я самъ не знаю. Ну, а коли ты и званья своему барину, говорю я ему, не вѣдаешь, то, стало, вѣрно прощалыга какой. И Дегтеревъ говоритъ: Господина твоего ротмейстера я не знаю, а вотъ его господа за всегда у меня постоемъ бываютъ съ охоты. И теперь, говоритъ, тоже горница занята для нихъ. A я, говоритъ, господъ его, не промѣняю на Голштинца. Пословица нынѣ сказываться стала: «Отъ Голштинца не жди гостинца». Вотъ что!..

— Ну что-жъ, понялъ онъ пословицу-то?

— Понялъ, должно, буянить началъ… A потомъ сѣлъ, отогрѣлся и говоритъ: «Погодите вотъ ужотко подъѣдетъ ротмейстеръ, всѣхъ васъ и вашихъ героевъ официровъ кнутомъ отстегаетъ». Ей Богу такъ и говоритъ! Меня со зла чуть не разорвало… Сидитъ бестія, да пужаетъ… Посидитъ, посидитъ, да и начнетъ опять пужать… Погодите вотъ на часъ, подъѣдетъ вотъ мой-то… Дастъ вамъ…

— Ну что-жъ, тотъ подъѣхалъ? спросилъ Алексѣй Орловъ.

— То-то не подъѣхалъ еще.

— Ну, а солдатъ?

— И теперь тутъ. Ждетъ его. И все вѣдь пужаетъ. Ей Богу. Сидитъ это, ноги у печи грѣетъ и пужаетъ. Пресмѣлый. Ну и какъ быть должно, изъ себя — рыжій и съ бѣльмомъ на носу.