Но бывает и так, что человек, даже люди, и много людей, единодушно стремятся к одной цели, немудреной для достижения, а она тут, истая мачеха, упрямо-злая, будто остервенелая в беспричинном гневе. И невидимой рукой борется она с человеком, с людьми и, заслоняя желанное ими, творит свое наперекор… И чем отчаяннее с ней, судьбой, борьба, тем и она злее, беспощаднее и победоноснее.

Старик Бурцев тотчас же отправился к своей покровительнице и, объяснив цесаревне все дело Львовых, умолял защитить. Елизавета Петровна немедленно побывала сама у регента с тем же, с объяснением и просьбой. Герцог обещал все, но подивился мысленно тому, насколько же наперсник должен быть наивен и неосторожен, чтобы ловкий малый мог его провести, как младенца. Призвав Шварца, герцог строго пожурил его. Однако, не находя особой вины в деле старика Львова и оправдывая сына в том, что он пожелал дерзкой комедией спасти безвинного отца, герцог решил, что можно обоих освободить. Шварц уже был возмущен и озлоблен тем, что генерал Ушаков после первого же допроса Львовых доказал ему его ослепление и наивность. Теперь он еще более обозлился, что дело об названце дошло до самого герцога, от которого он хотел все скрыть, и он попросил разрешения герцога обождать с освобождением Львовых, с целью добиться только, откуда у Петра Львова взялись документы на чужое имя, и затем достать самого настоящего Зиммера.

По желанию, высказанному герцогом, Шварц обещал не пытать лже-Зиммера, но об его отце речи не было. И в тот же день начальник канцелярии регента снесся с начальником Тайной канцелярии, предлагая «сугубым пристрастьем» выведать у старика, где его сын достал бумаги на имя Зиммера.

Павел Константинович был подвергнут пытке… Но он ничего не мог отвечать, ибо ничего об этом не знал. После двукратного поднятия на дыбу и тридцати ударов плетью он повис без сознания и, отцепленный, не скоро пришел в себя…

Разумеется, Тора Кнаус, узнав о новом арестовании Зиммера, действительно на этот раз оказавшегося Львовым, тотчас бросилась к крестному отцу с мольбой простить ее полужениха, оправдывая его тем же соображением, что и герцог.

Шварц тогда заявил крестнице, что Львов — двойной обманщик. Он обманул также девушку, ибо есть сведения, что он — почти жених внучки Бурцева, за него распинавшегося перед цесаревной. Тора была поражена известием, но решила собрать свои сведения о коварстве молодого человека.

Через дня три после разговора с наперсником о ловком и дерзком названце случилось нечто, что озадачило самого герцога.

Когда Бурцев бросился к цесаревне просить ее за Львовых, одновременно друг их, Коптев, решился тоже просить об них и своего покровителя.

Фельдмаршал уже прослышал кой-что, так как в Петербурге ходил слух и были толки о молодце лже-Зиммере. Узнав от Коптева все в подробностях, граф Миних воскликнул:

— Чудо-парень! Вот теперь мне бы эдаких!

— Спасите его, — заявил Коптев, — и я отвечаю вам головой, что он станет вашим верным слугою.

Миних обещал помощь, но решил не просить почему-то регента лично, а действовать вернее и лучше. Он тотчас же обратился с просьбой к самой принцессе. Анна Леопольдовна, конечно, согласилась поговорить с регентом о таком, собственно, пустом деле. И при первом же посещении герцога принцесса обратилась к нему с просьбой о Львове-Зиммере и его отце.

Почему-то озадаченный Бирон спросил принцессу, откуда она знает о названце. Принцесса, не желая ссылаться на графа Миниха по его просьбе, стала лгать, путать и наконец совсем запуталась.

Бирон был совсем озадачен… Ему думалось: «Если за одного и того же человека просят равно и цесаревна, и принцесса, причем последняя скрывает, откуда и как знает про это дело, то этот названец, должно быть, личность незаурядная и, конечно, личность прямо сомнительная!..»

В тот же день к регенту явился с докладом Шварц и в числе других дел доложил об освобождении Львовых. Причиной было то, что крестница, не добившаяся никаких доказательств, что Львов — жених Бурцевой и ее обманывал, заболела от волнения и отчаяния… Она вдобавок узнала, что Ушаков будет пытать обоих Львовых.

Разумеется, горе крестницы, которую Шварц любил, подействовало. И он решился сам ходатайствовать теперь за человека, нагло насмеявшегося над ним.

Но Шварц изумился… Герцог насупился и сказал:

— Ну, mein lieber, теперь вы за Львова, а я против!.. Пускай сидит. Да прикажите, чтоб Ушаков немедленно выяснил, что это за люди. Ваш Львов-Зиммер мне крайне подозрителен. Таких молодцов я в столице не потерплю!.. Это не простой комедиант, а первосортный!.. Если он вас провел, то он так же проводит за нос и других лиц, более высоко стоящих, чем вы… А с какой целью и как — вот это и надо узнать. Дайте знать Ушакову от моего имени. Строжайший сыск и допрос!..

Шварц вышел от герцога совершенно смущенный. Очевидно, казалось ему, что он сам не знает всего того, что знает герцог, чтобы так выражаться.

В тот же день поздно вечером, почти в полночь, в застенке Петропавловской крепости двое человек по особому приказу регента были подвергнуты сугубой пытке… Один — молодой — был после дыбы и кнута доведен в свою камеру двумя солдатами, так как сам с трудом двигался.

Другой не только сам идти не мог, но был уже на том свете. С дыбы сняли мертвое тело и отнесли прямо через двор в покойницкую…

Было два часа пополуночи. В шестом часу спавший генерал Ушаков был разбужен гонцом от принцессы с приказом. Он ахнул и стал собираться во дворец среди ночи в полной парадной форме. Одеваясь быстро, он все хватался за голову и бормотал:

— Дела! Дела! Непостижимо! Не во сне ли я?!

XXXII

С того рокового дня, что проявился всемогущий монарх под скромным именем регента, и в обеих столицах, и в провинции по лицам всех немцев, а равно и по их поведению видно было, какое наступило время и чего ждать в будущем.

Разумеется, превыше всех недосягаем вполне был теперь Шварц. Как один из главных и видных представителей немецкой партии, шеф канцелярии решил отпраздновать возвышение своего покровителя. Но масса дел и хлопот за первые дни регентства заставляли все откладывать. Так прошло три недели. Шварц жил один, как холостяк, но, однако, устраивая обеды и вечера, он, помимо своих бесчисленных друзей, приглашал и дам — их жен и дочерей.

Обязанности хозяйки брали на себя по очереди две дамы высшего немецкого кружка. Одна из них была Амалия Францевна Кнаус, другая по своим родственным связям стояла гораздо выше, будучи свояченицей графа Левенвольда.

Ее просил Шварц распоряжаться преимущественно на обедах, когда приглашаемых накоплялось до двухсот человек. Как женщина более светская, чем г-жа Кнаус, она могла распоряжаться всеми хозяйственными подробностями хотя и хуже г-жи Кнаус, но зато умела принимать и занимать гостей.

На вечера и ужины Шварц приглашал гораздо менее народу, не более тридцати — сорока человек. Это были не простые знакомые, приглашаемые лишь в качестве немцев, а более близкие люди; если не друзья, то давнишние знакомые. Разумеется, это был кружок не только немецкий, но и исключительно ярых приверженцев герцога, готовых за него и в огонь и в воду.

Назначив день празднества в честь герцога-регента, Шварц позвал к себе теперь еще меньшее количество гостей. Всех было не более двадцати человек. Разумеется, ранее всех явилось семейство Кнаус, и, пока Амалия Францевна хлопотала в доме, все осматривая от буфета до кухни, пока Карл вступил тоже в свою должность — осматривал карточные и шахматные столы, Тора, явившаяся печальная и тревожная, осталась наедине со Шварцем и решительно, энергично повела атаку на своего крестного отца.

Она заявила, что считает лже-Зиммера положительно и окончательно своим женихом. И, если он в своем самозванстве кругом виновен, то его все-таки надо простить. Раз он станет ее мужем, то, конечно, будет верным слугой герцога.

Шварц ни словом не обмолвился крестнице о том, какой в этот же день был отдан приказ Ушакову по желанию самого герцога.