Таким зверино-злым Павел его ещё не видел.
Видимо, все были злы. Николай Зотов, стоя возле канавы, заорал, чтоб шли помогать.
— А Иван где? -
— За кислородом пошёл!
— Как глазеть, так проходу нет, а как работать…
Павел повесил пальто на перила перекидного мостика, полез в канаву, взял лопату.
— Опять погреться? — — радушно приветствовал его мужик. — Вы ботиночки-то поберегите, враз сгорят. Он вроде и тёмный, а печёт.
Он поддел лопатой пласт, перевернул — брюхо пласта было красное, жаркое.
— Во, крокодил! Подсобите с хвоста… Ну-ну!
Застывшая эта дрянь была действительно как крокодилы — нечто корявое, пористое, из-под низу красное и при каждом прикосновении невыносимо дымящее и воняющее.
Отворачиваясь, моментально покрывшись градом пота, Павел поддевал куски, бросал в ковш и раз или два не уберёгся, зашипел и запрыгал на раскалившихся подмётках. Николай закричал:
— Юрка, принеси железный лист, сгорит же человек!
Мужичок, которого, оказывается, звали Юркой, предложил Павлу стать на лист, от которого пользы было мало, так как он сразу раскалился.
— Она ведь, у печи работа, чем хороша зимой? — объяснил Юра. — Тепло! Уж так тепло, иной раз гадаешь: теперь хочь и в ад, каким его попы рисуют, не страшно. Однако летом жарковато. Жарковато.
Пока убрали канаву, аж одурели от дыма и вони. Павел вылез, пошатнулся и чуть не упал обратно, в глазах, поплыли волны, уж очень ядовитый был этот проклятый дым, глоток бы скорее воздуху. Он надел пальто и сослепу побежал не к той двери, что вела к будке мастеров, а совсем к противоположной, но это было всё равно, он вышел на морозный воздух и с удовольствием несколько минут дышал.
Была это задняя сторона домны, где работала шихтоподача. Абсолютно темно, ни одной лампочки: автоматическая подача работала без света, не нуждалась в нём.
На шипящих тросах выехал откуда-то снизу, из чёрной преисподней, чёрный, мрачный вагон-скип. Пополз по наклонным путям в самое небо, там его не видно стало, только слышно, как перевернулся, ухнул в печь своё содержимое. Вернулся, глухо погромыхивая, этакий чёрный, без окон, фуникулёр…
Глаза Павла пообвыкли, он разглядел вокруг и над собой циклопические конструкции, железный мосточек, ведущий вокруг домны. Пошёл, чувствуя себя как персонаж какой-то мрачной научно-фантастической книги. Мурашка внутри паровоза…
Вышел к подножиям кауперов. Четыре башни с куполоподобными вершинами уходили в ночное небо, оплетённые трубами, лесенками.
Он вздрогнул — таким неожиданным было появление живой тени. Тень выдвинулась из-за угла, и — что совсем невероятно — у неё в руках была клетка с голубем.
— Интересуетесь? — — добродушно спросил человек.
— Да, — сказал Павел. — А вы… кто? -
— Мы-то? — Мы газовщики. Дежурим тута, на вентилях.
— А!
— Морозец, а? — Как бы голуби не померзли.
— Зачем голуби? -
— Вот те на! Как же без голубя? — Голубь — первое дело, он газ чует. Чуть где утечка — брык. Верней всякого прибора!
— Бывают утечки? -
— Не должно быть, — строго сказал газовщик. — Не положено.
— Темно у вас…
— Мы видим. Как кошки! Папиросочки у вас не найдётся? — Холодно.
Павел пошёл дальше и снова наткнулся на клетку с голубем. Она висела на крючке. Голубь спал, но, почуяв шаги, проснулся, забился в глубь клетки. «Домна — и голуби, как странно, — подумал Павел. — А что тут не странно? -…»
Мороз, однако, долго гулять не позволял, уж и щипал, уж и кусал! Оглядывая с высоты заводскую территорию, Павел обратил внимание, что в заводоуправлении четыре окна светятся. Прикинув так и этак, он заключил, что светится в том самом кабинете политпросвещения, где он так хорошо на стульях поспал.
При одном таком воспоминании он неодолимо захотел спать. «Должно быть, там открыто, — подумал он. — А что, ведь часок на стульях самое время поспать». И пошёл.
Он не ошибся: светилось действительно в кабинете политпросвещения. Но там были и люди. Ещё из коридора Павел узнал заикающийся, картавящий говор Селезнёва и удивился, что тот до сих пор не ушёл, ведь так всех торопил на автобус.
Славка что-то возбужденно кричал, ему глухо возражал бубнящий голос Иващенко. Павел стукнул в дверь, вошёл и сразу понял, что он тут не весьма желанен. Иващенко взглянул на него хмуро, Славка — испуганно. И стоял у окна ещё третий человек, молодой, высокий, очень элегантный и в роговых очках, чем-то похожий на студента консерватории; этот на вошедшего вообще не посмотрел. На столе, среди газетных подшивок, стоял элегантный чемоданчик на «молниях», стоял вызывающе, как раз посредине между тремя спорящими, словно бы речь шла именно о нём и они собирались делить его содержимое.
— Я помешал? — — сказал Павел, отступая к двери. — Извините, искал угол поспать.
Он уже, ретируясь, взялся за ручку двери, когда Иващенко обратился к нему, словно продолжая разговор:
— Нет, вы скажите, что с ним делать? -
— Я ра-ботаю! — закричал Славка, воздевая руки в направлении Павла и тоже словно бы приглашая его в свидетели. — Я ра-ботаю от темна до темна, я вам пред-ставлю документальные…
— Документально он идеален всегда. Так сказать, юридически, — сказал, бархатным, хорошо поставленным голосом молодой человек в очках, и теперь он показался Павлу более похожим на юриста или дипломата.
— Нет, нет, вот он со стороны, — указал Славка на Павла, — пусть он скажет: болею ли я, переживаю ли я? -
— Болеешь, болеешь! Переживаешь! Похлопочи, может, тебе дадут за это олимпийскую медаль! — зло воскликнул парень в очках.
«И на спортсмена похож, — подумал Павел. — На прыгуна в высоту».
— Я вас не представил, — мрачно сказал Иващенко. — Лев Мочалов, комсорг комбината.
— Это который, — спросил Павел, пожимая руку, — поехал грызть гранит науки? -
Парень невесело улыбнулся, пояснил:
— Отпросился на три дня, думал, праздник, а тут — скандал.
— Какой скандал? — Никакого скандала! — жалобно закричал Селезнёв.
— Сядь! — рассердился Иващенко. — Скандал или не скандал, будем все решать, а с твоим дурацким щитом ты уже в общезаводской анекдот вошёл. Кто тебя просил самовольно определять сроки? — «Дадим, дадим, дадим!» Это не мобилизация, это — пустозвонство, это дискредитация самой сути социалистического соревнования! Ты с самого начала знаешь, что срок нереален, и ты же его выставляешь!
— Я бро-саю клич!
— Клич, — устало развёл руками парторг. — Клич! Бросил клич и пошёл в шахматы играть. Трое суток задерживают шихтоподачу, напортачили с монтажом, какой-то чепухи не хватает — сидят, анекдоты травят. «Нет того-то, сего-то». А пост стройки зачем? -! Молодёжь к вам направили, они жаждут найти причины неполадок, понять, чего не хватает, почему не хватает? -… Нашли концы, хотят всё поправить, идут в пост; а его начальник с художником пятую партию в шахматы добивают. Трепач ты, Селезнёв!
— Да, ошиблись и завком и мы, — сказал Мочалов угрюмо. — Не хотел я, с самого начала предчувствовал. Но думали…
— Думали! А вот я тебя самого спрошу. Что же это у вас за организация такая, что комсорг за порог — и сразу тишь? — Вот эта, Камаева, заместитель твоя, где она, что она? -
— Она работала, стенгазету… металлолом… собрания проводила… Я ей поручал…— заикаясь, начал Селезнёв.
— Отличная деятельность! — перебил Иващенко. — Отличная! Стенгазета и металлолом — главные заботы! И поста содействия стройке домны и комсомола! Член завкома всю власть захватил и всеми распоряжается — одному поручает заниматься металлоломом, сам бросает кличи, третьего за билетами в цирк посылает. А комсорг грызёт гранит науки.
— Я могу бросить, — обиделся Мочалов.
— Не в том дело, что ты уехал, — с досадой сказал Иващенко. — А в том, что, уезжая, ты должен так всё оставить, чтобы твой отъезд не отразился ни на чём. Вот вам и проверка деловых качеств. На секретаре, оказывается, всё держалось. Он уехал, а Камаева разрешает собой командовать. «Я ей поручал!» Это не работа, товарищи… И плакатиками, пылью в глаза не прикроетесь.