…В справочном бюро она узнала адрес Доброва и написала ему письмо. Написала сразу, без черновиков и исправлений. Она чувствовала, что обязана написать такое письмо, хотя и не совсем понимала, почему:

«Константин Матвеевич!

Я пишу Вам, хотя мы и не знакомы и связаны только тем, что слушали Бетховена вместе. Но и это немало в моих глазах.

Нам необходимо увидеться и говорить. В моем лице Вы не найдете чересчур счастливого и удачливого человека, но именно поэтому нам необходимо увидеться. Может быть, и Вы не станете жалеть об этом. Буду ждать Вашего телефонного звонка, прилагаю номер телефона. Звоните после трех.

Мария Лоза».

На следующий день он позвонил. Сразу после трех. В первый раз слышала она этот голос по телефону, — он показался ей необычайно красивым. Сейчас ей трудно было оценить объективно его красоту или голос, всё в нем нравилось ей.

Но и сейчас она шла в Ленинский парк на свидание с незнакомым человеком, не будучи слепой и оглохшей. Напротив, страх перед тем, что суждено ей увидеть в этом человеке, каков он именно как человек, по своим нравственным свойствам, по своему характеру, — этот страх делал ее строже, придирчивей, злее. Ах, не напрасно ли… Кто он такой, каков он? Скорей бы увидеть, скорей бы начать длинный, как можно более длинный и обстоятельный разговор о чем угодно, обо всем на свете.

Он ждал ее, прохаживаясь возле куста сирени, еще не распустившейся, еще сквозной. Он был в сером легком пальто, без головного убора. Темные волнистые волосы красиво блестели.

Увидев ее, он виновато улыбнулся, словно сейчас должен был держать ответ за какой-то свой промах. Эта улыбка делала его особенно милым.

— Здравствуйте, — первой сказала Маша, протягивая ему руку.

— Здравствуйте… Я получил ваше письмо… Вот оно. Я считаю своим долгом возвратить его вам. Такое письмо не должно попасть в руки посторонних, — и он передал Маше ее письмо.

— Я не думала об этом… Спасибо! Мы можем его тотчас порвать на мелкие клочки, — и она быстро порвала письмо. Крошечные кусочки белой бумаги медленно опускались на землю, словно мотыльки.

— Я не знаю, что вы подумали обо мне, прочитав это письмо, но мне казалось, что всякое ошибочное мнение можно исправить при личной встрече и разговоре.

— Я не подумал ничего плохого, — поспешил сказать Добров. — Я был вам благодарен, получив это письмо. Вы облегчили мне то, что я и сам хотел сделать.

Так начался разговор. А продолжался он долго-долго. Он рассказывал о своей профессии, о своем детстве, о городе Владивостоке, где прожил несколько лет, о китайской поэзии, о Маяковском, о разведении кактусов, об аэронавтах, о героях Заполярья, о Бетховене, о Ромен Роллане… Он читал стихи Блока и каких-то совсем незнакомых поэтов. Он читал стихи Киплинга о Маугли:

Неужели я женщиной был рожден и ел из отцовской руки?

Мне снилось, что окружали меня сверкающие клыки…

Неужели я женщиной был рожден и знал материнскую грудь…

В первый же вечер он с какой-то тревожной поспешностью рассказал Маше о том, что семь лет назад был исключен из комсомола за потерю бдительности. Это было еще в школе. Он дружил с пареньком, отец которого оказался каким-то мерзавцем, бывшим троцкистом или эсером.

— А вы не подавали снова в комсомол? — спросила Маша печально.

— А разве приняли бы? Нет, мне не пришло

в

голову.

На лице его не было растерянности. Видимо, он гордился тем, что раньше всего рассказал о себе всё плохое, сам рассказал, чтобы она знала. Не скрыл ничего. И если уж это должно ее оттолкнуть, так пускай сразу.

Ей было неприятно услышать такое о нем. Исключенный… Когда такая угроза нависла по недоразумению над ней, она активно воспротивилась, она решила бороться. Если бы пришлось, она дошла бы до ЦК. А этот: «а разве приняли бы?» Да, может, тебя и исключили-то напрасно? А ты смирился…

Но ведь жизнь впереди. Может, он проживет свою жизнь так, что его и в партию примут, и спасибо он услышит за свои труды. Его и сейчас считают способным и дельным человеком, он уже преподает даже…

Он был очень честен, — следовало ответить тем же. Маша рассказала о своей судьбе, о Зое. «У меня очень хорошие братья, они очень берегут меня», — сказала она, не распространяясь подробно о братстве лощей и «Лощине».

Он слушал как будто не очень внимательно. Со счастливой улыбкой поглядывал на нее, словно любовался, словно хотел похвастаться перед прохожими. Читал стихи и просил ее почитать тоже.

Весь вечер они ходили по парку, не касаясь друг друга, — он ни разу не взял ее под руку. Что-то отроческое было в его жестах, в его стеснительности, в том, что он держался на некотором расстоянии.

…Дома на окнах у Маши были цветы. Один куст герани ей принесли знакомые со старой дачи. Куст был засохший, увядший, жалкий. «Он уже не цветет, — объяснили Маше, — его только ради зелени можно сохранить… И то, если есть охота возиться».

Охота возиться была. Маша обрезала сухие ветки, отломила засохшие листики, достала цветочного удобрения и старательно поливала цветок. Летом он зацвел пышными розовыми шапками, зацвел так, что прохожие останавливались под окнами и просили отводков.

Что если и этот человек заброшен, придавлен, одинок? Дело же не только в том, что его уважают за его работу и способности. Но, может быть, он замкнулся когда-то и настоящих-то друзей не имеет?

— В филармонии были ваши друзья? — спросила Маша.

— Мама и сослуживцы… Они тоже работают в институте востоковедения. Просто товарищи.

— А мне показалось — близкие друзья.

— Нет, это не совсем так.

Шел уже первый час ночи, когда оба вспомнили, что завтра идти рано утром — ему на работу, ей на занятия. Прощаясь, он сказал:

— Вы сами видите, Маша, что мы ни о чем не успели поговорить. Можем мы встретиться завтра? Там же?

— Конечно!

Так и пошли вечер за вечером. Говорили, говорили, говорили, а к концу суток выяснялось, что ни о чем не успели поговорить, как следует. Нельзя сказать, что это не отражалось на занятиях, — приходилось вставать пораньше, да и по возвращении с лекций тотчас садиться за книги. Но не пойти вечером на встречу с Костей Добровым Маша не могла.

Он был влюблен в свое дело, в свои иероглифы, в китайскую литературу. Маше казалось, что всё это — какая-то древность, старина, далекая от современности. Однажды она так и сказала Косте.

— Вы просто не в курсе, — ответил он мягко. — Это огромный народ, огромный не только количественно, но и по своим возможностям. Очень талантливый, трудолюбивый народ. Только нынешнее колониальное, зависимое положение этой страны задерживает рост ее культуры, тормозит его. Вернее, мешает распространению культуры. Но они борются. Вы знакомы с историей Китая?

— Нет еще… Я буду слушать такой курс.

— Революционное движение в Китае имеет свою историю. У них сильная коммунистическая партия. Вы, наверное, знаете, у них и сейчас есть свободные районы, управляемые народной революционной властью. Нет, это не древности. Там столько нового, там идет такая борьба против империалистического гнета, против помещичьего землевладения… Мы с вами еще побываем в свободном Китае.

— Хорошо бы… Но история движется так медленно, так неторопливо. Разные страны приходят к свободе и социализму в разное время. Товарищ Сталин тоже верит в Китай. Хорошо бы…

— Вот увидите, Маша! Мое знание иероглифов еще сослужит свою службу.