— Прости, за то, что делаю тебе больно… — его голос шепотом разорвал уже погружающееся в сон сознание девушки.

— Что бы простить, надо понять, а я не понимаю!

Остатки сна моментально слетели с нее, и Алина скорчила недовольную гримасу. У Сашки была странная привычка выяснять отношения по ночам. Она вздохнула. Сегодня был тяжелый день, она наконец-таки подала на развод, и была совершенно не уверенна в том, что сделала все правильно, но кажется, иного выхода не существовало. «Нам надо расстаться, чтобы стать ближе…» строчку из этой, когда-то популярной песни, она упрямо распевала всю неделю. В последние два месяца она совершенно отчетливо поняла, что муж ей по-прежнему нужен, и больше всего на свете ей хочется его вернуть. И все же сегодня Алина сделала это, просидев два часа у адвоката Станкевича, слушая объяснения хода бракоразводного процесса с иностранным гражданином, с которым прожила два года, и о местонахождении которого сейчас понятия не имела.

— Последнее время мы только и делаем, что друг другу больно. Зачем?

Она почувствовала, как он напрягся под одеялом.

— Что зачем? — Сашкин голос звучал приглушенно. Алина прислушалась, затаив дыхание, она слишком боялась его слез. Слишком.

— Зачем это продолжать? Ты ведь все и так понимаешь.

— Понимаю.

— Тогда зачем? Дай Бог, через несколько недель я уеду из страны и начну все с начала. Ведь я сама во всем виновата, и готова расплатиться за свои ошибки, но я не стану тут жить. Не хочу и не буду. Ты лучше других это знаешь.

— Знаю. — голос звучал совсем обреченно.

Алина пыталась не терять терпение.

— Тогда что?

— Я слишком боюсь тебя потерять. Пусть две недели, но они отдаляют разлуку. Ты уедешь, и для меня настанет ночь.

— Саш. Прекрати….

Он протянул руку и обнял ее поверх одеяла, крепко прижал к себе и тут же отпустил, зная, что она будет возмущаться, и вырываться, объясняя, что не может дышать. Он давно не позволял себе ничего больше и их связывали только платонические отношения, но временами он не мог сдержать своей нежности и любви, выражая чувства хотя бы так, просто объятиями. Алина промолчала, чувствуя, что уснуть ей сегодня не придется. Молодая женщина, еще можно сказать, девушка лежала в постели, широко раскрыв глаза, и с тоской пыталась рассмотреть что-то за большими окнами веранды.

Ее часто мучили воспоминания, но прошедший день был перебором, даже для такой сильной как она. Она пыталась стереть Дамиана из памяти целиком: все светлые моменты, все их прекрасные путешествия, жизнь в Париже, рестораны и походы в кино, загородные вылазки, собаку, да мало ли чего было за несколько лет совместной жизни. Ей снова нестерпимо захотелось к мужу, к его сильным рукам, к ночам безудержной любви, к белозубой улыбке и постоянному громоподобному смеху. Алина не сомневалась, что проведет всю ночь за невеселыми мыслями, но через несколько минут она уже крепко спала.

Ей было всего двадцать четыре, а жизненного опыта, как ей казалось, на все сорок. И хотя так, наверное, кажется всем молодым девушкам ее возраста, Алинин путь был и в правду слегка тернистее и извилистее, чем обычно. В свои двадцать четыре она уже успела, как вам стало понятно, выйти замуж и расстаться с мужем, получить три диплома, прожить три года во Франции и вернуться в родной Санкт-Петербург, завести, по мнению прочих смертельно опасную псину и издать небольшой томик стихов. Все друзья и родственники считали ее слегка не в себе, странной, взбалмошной особой с неуемной энергией и неугасающим оптимизмом. Взбалмошной ее считали не без оснований — быстро вспыхивая и готовая сегодня свернуть горы, на следующий день ее стремления уже могли угаснуть сами собой или перекинутся на что-либо другое. Но уж если ее ум всерьез занимала какая-то идея, то спасения не было, почти всегда девушка добивалась своего, употребив на это все свои знания и умения, всю свою силу характера и частенько внешние данные.

Отец часто ругал ее за зря растрачиваемые таланты и возможности, которым другим и не снились. Она, частенько почти вылезши из кожи вон и совершив то, что, выглядело практически невозможным, тут же теряла ко всему интерес и искала что-нибудь новое, чтобы снова волновало кровь. Девушке были необходимы сильные и новые эмоции, чтобы дышать и двигаться, своего рода наркотик-адреналин, к которому непонятно кто ее пристрастил.

Нельзя сказать, что она была совсем уж бестолковым человеком, но определенная легкость в отношении к чему бы то ни было, красной канвой проходила по всем ее поступкам, и частенько потом, сжав зубы и упрямо нахмурив лоб, Алина не то, чтобы сожалела о содеянном, но думала, что, опять черт знает что, натворила.

Внешностью ни Бог, ни родители ее не обидели, а спорт, которому она посвятила немало часов своей еще жизни, только навел недостающий глянец, а без того не слабому характеру придал еще больше упрямства и силы воли. Красавицей она не была, но ее это давно перестало смущать. Лет в пятнадцать она поняла, что мальчишкам в классе она не нравится, потому что слишком длинная, потому что не блондинка, а рыжая. Глаза у нее были каре-зеленые, а уж нос так и совсем не вписывался в стандарты красоты — достался от мамы, с горбинкой.

Комплекс неполноценности от своей угловатости и высокого роста у нее так, впрочем, и не появился. Быть может, этого не случилось потому, что период гадкого утенка надолго не затянулся, и стройная по-мальчишески фигура очень быстро приобрела все нужные женщине округлости. А может и потому, что как раз в это время она получила свое первое признание в любви и не от кого-нибудь, а от чемпиона мира по акробатики, пепельноволосого красавца с иноземным именем Эрик.

Вообще к двадцати четырем годам она представляла собой высокую интересную женщину с непослушной гривой золотисто-рыжих волос, отличной фигурой и почти стопроцентной уверенностью в себе. Уверенность в себе таила изрядную долю реализма и пожалуй не совсем женского жестокого цинизма. Алина уже давно поняла, что взгляды на улице она притягивает вовсе не из-за знания трех языков или богатого внутреннего мира. Слишком часто она ловила взоры, устремленные не в глаза, а в декольте, и читала на лицах откровенное любование не ее задумчивой улыбкой, а своей пятой точкой, которую слишком тесно обтягивали джинсы.

Да и с собственным мужем, теперь уже правда почти бывшим, она познакомилась, будучи одетой в майку с надписью: «Говорите медленно, я блондинка», в насмешку над известным клише. Относясь, так или иначе, к светловолосому сословию представительниц слабого пола, она все же предпочитала смеяться над этим, чем злиться. Сейчас ей стало казаться, что все это было давно и быть может даже не с ней. Слишком уж разительной оказалась ее возвращение в Россию, от жизни во Франции. И как не уговаривала она себя, что это ее дом и что она со всем справится, выходило совсем иначе. Вернутся к тому, от чего убежала несколько лет тому назад, было совсем не просто, тем более, если учесть, что ни ее Родина, ни сама девушка практически за это время не изменились. Да и с чего им было меняться?