Перелом в жизни семьи произошел внезапно. В начале 1823 года в Иркутск пришел указ Синода о том, что один из здешних священников должен поехать на Алеутские острова. Эта весть буквально ошеломила церковный клир. Как свидетельствует биограф Вениаминова, "никто и помыслить не мог о поездке туда, потому что в те времена Америка и Камчатка страшно пугали деспотизмом правителей".
И тогда искусный в делах церкви архиерей Михаил нашел остроумный выход из затруднительного положения. Он призвал четырех дьяконов и спросил их — согласны ли они ехать в Русскую Америку? Никто не решился. Бросили жребий. Его вытянул соборный дьякон Малинин. Но страх его перед дальней дорогой, трудностями плавания через океан, жизнью в суровом, холодном краю оказался настолько велик, что он предпочел отказаться от сана и заявил: "Лучше пойду в солдаты, чем поеду в Америку!" Несчастный не смог вынести до конца всей двадцатипятилетней тяжелой солдатской службы и на шестнадцатом ее году скончался под Красноярском.
И тут случилось неожиданное. Перед архиереем предстал Иван Вениаминов и выразил готовность поехать в Русскую Америку. Несмотря на то, что у него была уже большая семья: жена, мать, малолетний сын и дочь, молодой брат, несмотря на перспективы удачного продвижения по службе в Иркутске, решение Вениаминова было твердым.
Оно влекло за собой кардинальные перемены в жизни всей семьи. Его близким предстояло делить с ним все предстоящие и неминуемые тяготы. Нужно было иметь твердую волю и немалое мужество, чтобы решиться на такой шаг. Жена и дети Вениаминова стали настоящими героями-первопроходцами Тихого океана наравне с женами и семьями героев Дальнего Востока и Русской Америки — Невельского, Завойко, Муравьева-Амурского.
Что же прозошло тогда в Иркутске, в канун 1824 года? У семьи не было никаких обстоятельств, омрачающих и усложняющих жизнь. В первый раз на предложение поехать в Америку Вениаминов ответил отказом. И вдруг неожиданно для всех "весь загорелся желанием ехать". Позднее он сам писал об этом времени так: "Как будто бы что поворотилось в груди моей, и я тут же объявляю своим Домашним: я еду! Ни слезы родных, ни советы знакомых, ни описания трудностей дальнего пути и ожидавших лишений — ничто не доходило до моего сердца; как будто огонь горел в моей душе, и я легко расстался с родиной и не чувствовал трудностей утомительного путешествия".
В те дни будущий исследователь много расспрашивал Ивана Крюкова, алеута по национальности, оказавшегося в Иркутске, о жизни на островах. Как писал Прокопий Громов, стремление отправиться на Уналашку было продиктовано одним немаловажным обстоятельством, а именно желанием "посмотреть новую часть света". Это замечание Громова, как нам кажется, очень важно для понимания общего настроения Вениаминова тех дней.
Думая о жизни Вениаминова, я часто задавал себе вопрос: столь ли бесхитростным, простым и восторженно-эмоциональным порывом души было вдохновлено решение ехать в Русскую Америку? Ведь его перу принадлежат строки: "И точно, чего-чего не рассказывали мне об Америке и вообще и об алеутах в особенности, и чем-чем не убеждал Иван (Крюков. — А. О.)меня ехать на Уналашку, но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да, и в самом деле мог ли я, или был мне какой расчет, судя по-человечески, ехать бог знает куда, когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан и на счету своего начальства, имел уже собственный дом и получал доходу более, чем тот оклад, который назначался на Уналашке?"
Документы, в частности записки самого Вениаминова, позволяют сейчас немного приоткрыть завесу таинственности, проникнуть в суть сложного процесса его раздумий о выборе пути миссионера и просветителя, ученого и первопроходца.
Интерес к научной деятельности всегда сочетался у Вениаминова с призванием просветителя, но особенно сильно он вспыхнул в его душе в те иркутские дни. Загадочные острова в океане манили его. Известно, что вплоть до конца XIX века русские миссионеры осуществляли особо важную и трудную часть работы по сбору этнографических материалов в самых отдаленных уголках России. Их подробные отчеты о климате, культуре и быте коренного населения Сибири были адресованы не только в Синод, но и в Академию наук, в Географическое общество.
Тогда, в Иркутске, Вениаминов прекрасно понимал, что Уналашка могла стать, и, как нам доподлинно сейчас известно, стала тем краем, где он смог проявить свои способности ученого.
Начал он свой путь от Иркутска на лошадях до родного села Анги. Оттуда по Лене сплавом до Якутска. От Якутска же дорога лежала через тысячи верст тайги, болот, гор, речными переправами до Тихого океана, до Охотска. Там, в просторной бухте, высились мачты парусных судов Российско-Американской компании. На одном из них и предстояло плавание по бурным волнам Тихого океана сперва в столицу Русской Америки, Новоархангельск, а потом к неведомым еще пока алеутам и эскимосам.
Вениаминов обосновался на Уналашке в старинном русском селе Никольском. Первым жилищем семьи стала вырытая в грунте алеутской тундры полуземлянка. Но скоро перебрались в новый бревенчатый дом, собственноручно срубленный главой семьи. Вот когда пригодились плотницкие навыки бывшего семинариста!
Остров Уналашка, как впоследствии писал Вениаминов, "по величине своей есть второй остров Алеутского архипелага, длина Уналашки простирается на 150, а ширина более 50 верст". Над островом высится знаменитая Макушинская сопка. Жители острова не помнили, "чтобы она когда-нибудь выбрасывала пламень". Из чаши — кальдеры "шел вечный дым". Иногда вулкан просыпался и производил шум, как это было в августе 1818 года. Очевидцы рассказывали, что в те дни гора сильно гудела и "от гула чувствуемо было легкое трясение земли и живущим на Уналашке казалось, что обваливается ближайший остров Амахнак".
Ко времени прибытия Вениаминова на Уналашке существовало десять селений, в них "алеутов, креолов и русских — 470 душ". Задание Синода ставило перед ним главным образом миссионерские цели. Ему было поручено крестить местное население. До него же попутно, между торговлей-наживой — чисто мирскими заботами — этим занимался казак Андреян Толстых, открывший около 1743 года острова, названные его именем, а также мещанин Иван Глотов, обнаруживший в 1759 году острова, названные Лисьими. Глотов первым крестил малолетнего сына одного из алеутских тойонов и вывез его на Камчатку. Вернувшись с Камчатки, этот алеут стал впоследствии тойоном. С большой энергией в том же направлении затем действовали Г.И. Шелихов и А.А. Баранов, возглавившие Российско-Американскую торговую компанию.
Успех миссионерской деятельности Вениаминова во многом был обусловлен и живым интересом, который алеуты питали ко всем проявлениям и ко всем носителям европейской культуры. Островитяне все решительнее порывали с древним мировоззрением, старинными представлениями о мире. Они прекрасно осознали превосходство новой передовой культуры над их традиционной, с ее ритуальными танцами, обрядами, шаманами и личинами — масками. Элементом этой новой культуры в глазах алеутов было и православие, усиленно насаждавшееся начальством.
Следует, однако, для более полной характеристики реального положения дел привести любопытный факт. Объясняя причины успеха пропаганды христианства среди туземцев, кроме ссылки на добрые, покладистые стороны их характера и природную доверчивость, Вениаминов приводит интересный пример, когда само шаманство сослужило добрую службу ему. Речь идет о старике шамане и тойоне Иване Смиренникове, который будто бы предсказал своим сородичам в 1828 году прибытие Вениаминова на остров Акун и тем самым подготовил миссионеру торжественную встречу. Яркое воображение впечатлительного старика создало образы двух "белых людей" с крыльями за спиной, которые якобы явились к нему и сообщили о том, что алеутам следует готовиться к приему высокого гостя. Так обнаружился своеобразный алеутский христианско-шаманский синкретизм, удивительная смесь древних языческих воззрений с обрывками новой, православной мифологии, смесь, которая не раз приводила в изумление Вениаминова, так и не решившегося, по его же собственным словам, разобраться в чудесных видениях старика шамана.