Вот ведь странно: отчего-то главные редакторы требовались крайне редко и почему-то не всегда (удивительно даже!) я подходила по всем параметрам тем, кому они всё-таки были необходимы. То был долгий, мучительный и, увы, безрезультатный поиск.
Пару раз доходило до серьёзных переговоров и даже планов-проектов издания. Естественно, планы составляла я, идеи были целиком мои. С тех пор меня не оставляет грустная мысль, что меня просто использовали: забирали мои планы-идеи, ласково улыбались, говорили о перспективности нашего сотрудничества и... потом всё уходило в какую-то тину, продолжения не было. Люди больше не брали трубки, когда я звонила, или отделывались от меня дежурными фразами типа «Позвоните завтра». Либо «честно» говорили, что передумали делать сей проект. А я чувствовала себя брошеной дурой, соблазнённой и покинутой бабой, обманутой доверчивой идиоткой. Впрочем, примерно так и обстояло дело.
Через пару месяцев я снизила свои требования: я была согласна и на заместителя главреда, и на редактора отдела... Хотя настроение было уже не то, не такое боевое и уверенное. Что-то не ладилось, никак не получалось нам с работой найти друг друга, чтобы случились взаимная любовь и понимание.
Скучно и медленно плелись месяцы друг за другом, неуверенность в себе, тоска в душе росли в прямой пропорции к вечной непогоде за окном: грязным дождям и мокрым метелям. Иногда я бродила по своей квартире, зачем-то трогая новую красивую мебель, поправляя кокетливые шторы, по десять раз вытирая специальной мягкой тряпочкой несуществующую пыль...
Нужно ли уважать мужа и боготворить мать?
«Что дальше? Дальше — что?» — свербил в моём мозгу жестокий вопрос. Главное чувство, изводившее меня — скука, тоска? Я не могла понять, отчего мне так плохо, что меня грызет. И очень удивилась бы, если бы мне сказали:
— Милая, тебя убивает одиночество!
— Как — одиночество? Вокруг — семья, столько близких, родных людей...
— Родных, — сказали бы мне, — но не близких, это разные вещи. В чём близость-то?
— Ну как? — заметалась бы я, — муж любящий, преданный, верный...
— И что? Что тебе от его преданности и верности? Тебе это надо?
— Ну... Это же всё-таки хорошо...
— Кому? Зачем он тебе нужен? Тебе с ним хорошо?
— Спокойно... мне с ним... надёжно, наверно...
— Тебе с ним хорошо???
— Что понимать под словом «хорошо»?..
— То, что ты сама и понимаешь, бестолочь! Загляни в себя!
Заглянула. Плохо, мне с ним плохо. Рядом чужой, неинтересный ни с какой стороны для меня человек, наводящий на меня тоску, человек, давно потерявший моё уважение, как мужчина, как глава (ой, ха-ха-ха, умру от смеха) семьи...
Родители. Между нами что-то сломалось. Давно уже, возможно, ещё в детстве. Но сознавать это я отчего-то только-только теперь начала. Да, конечно, я сама сто тысяч раз виновата в том, что так поздно повзрослела, что так страшно, невосполнимо поздно начала медленно и мучительно выбираться из-под материнского жестокого гнёта и психологического рабства. Я сама виновата в такой сильной... любви к ней и в такой своей подавляющей разум слабости перед её дурной силой и характером.
Но кто, кто сможет дать правильный и квалифицированный совет, как избавиться от власти матери, любя, обожая и боготворя её? Как учить детей уважать родителей, слушать и слушаться их, но при этом быть критичными и уметь вовремя сказать: всё, мама, больше ты мной не руководишь и с сегодняшнего дня уважаешь меня и мои решения как отдельного и самостоятельного человека? Разве кто-нибудь когда-нибудь хоть в одной умной книжке написал об этом? Разве не почтению, послушанию и преклонению перед магическим словом «мать» учит нас с детства каждая книга, каждое стихотворение, каждая песня? Априори считается, что мать своему ребёнку желает и делает только добро — на этом постулате построено воспитание в детях любви к «самой лучшей женщине на свете». Ну, а если это не так? А если родители, к примеру, законченные дураки или аморальные типы? Что тогда делать детям? Как перестать... любить? Потому что если не перестанешь, то никакого спасения от материнского зла не жди: ты не сможешь убежать от неё, не сможешь уклониться от её «ударов», будешь не в силах перехватить бьющую тебя руку. Ты будешь терпеть, гнуться и ломаться. Пока не разлюбишь всё-таки... или не сдохнешь.
Я мучительно выбиралась из плаценты. Задыхаясь в ней, захлёбываясь от нехватки воздуха и от страха, я пыталась вырваться и уйти... куда? Получалось, что в одиночество, ибо никого рядом не было. Не считать же опорой и помощью ещё не взрослую, неразумную пока что дочь, которая сама доверчиво смотрит на меня своими огромными глазищами, как на вечное спасение, на главную и неизменную надежду и опору в этой жизни, как на всегда верный и безопасный тыл. Она так и должна думать и чувствовать до тех пор, пока я жива. А я не вправе навешивать на неё хоть граммулечку своих проблем и неприятностей. Я — тыл, я — дом, я — спасение и прощение всегда и от всего. Моя Алиска никогда не узнает ужаса холода от обступающего со всех сторон одиночества: мамино тепло у неё будет всегда... Покуда я буду...
Хорошая мина при плохой игре или хорошая игра скрывает плохую мину
М-да, от наступавшего на меня Одиночества спасти могла только работа — интересная, творческая, захватывающая, съедающая большое количество времени и сил, до отказа загружающая мозг. А её-то как раз и не было. Моё общение с окружающим миром сокращалось с ужасающей скоростью, как шагреневая кожа. Моим главным собеседником становился Интернет. К тому же я не умела, не хотела, не могла никому плакаться: не было такой привычки, и вечный «файн!», покой нам только снится... Поэтому даже те, кого я осторожно называла «хорошими приятелями» или «друзьями», ничего не знали. Вообще ничего! Для них была приготовлена версия: я спокойно ищу работу по душе, а сама пока с удовольствием отдыхаю дома, так как денег мой замечательный муж зарабатывает достаточно, можно себе позволить и расслабиться, пока не «созреет и не упадет в руки» достойная меня работа.
Как хорошо я умела актёрствовать! Какая игра! Мамина школа. Это её конёк — лицемерить и притворяться, работать на публику. Лишь бы «выглядеть». Правда, в отличие от мамы я, кроме себя самой, никем не жертвовала, от моего лицемерия хуже не было никому другому и я никого не заставляла принимать участие в этой «игре». Был лишь мой маленький спектакль под названием «А у меня всё лучше всех!», театр одного актёра.
Никто ни разу не вывел меня на чистую воду. То ли действительно, я так хорошо играла, то ли до меня и моей жизни никому особого дела не было. Все на сто процентов верили в то, что жизнь у меня — мёд с шоколадом, муж — бесценное золото, которое, по мнению некоторых женщин, не по праву досталось такой, как я. Смешно: раньше мне многие завидовали из-за мамы («У меня она такая умная, такая добрая, такая... Хотите расскажу? А ещё она знаменитая писательница, вот!»); теперь дуры-бабы завидовали моему замужеству.
Работы не было. Одиночество, тоска сжимали свои корявые пальчики на моей тоненькой шейке всё сильнее. Днём я бродила по улицам, заходила во все подряд магазины, иногда покупала совсем недорогие шмотки — инстинктивно занималась шоппинг-терапией, о существовании которой узнала позже. Минут на двадцать-тридцать новая шмотка поправляла моё настроение. Потом я забредала в продовольственный магазин и покупала что-нибудь вкусненькое — в точном соответствии с мнением психологической науки о «заедании» женщинами своих проблем. Но к счастью, меня не разносило, я не толстела, наверно, потому, что по привычке продолжала, несмотря ни на что, следить за собой, заниматься физкультурой, ходить в бассейн, танцевать. Дома, одна. Я это делала «на автомате», потому что внятного объяснения — для чего? зачем? — у меня не было. Просто — надо. Впрочем, не буду лукавить: то, что надежда умирает последней, я очень хорошо ощущала своей тоскливой душой. Несмотря на подступавшую всё ближе полную безнадёжность, где-то в глубине моего мозга крепко сидела маленькая, хиленькая, но цепкая надежда, как в ранней юности: на принца, который всё-таки ко мне придёт. Несмотря на мой возраст и все прочие прелести в виде болячек, почти взрослой дочери и такой бездарно, как минимум, уже наполовину прожитой жизни. В общем, ухоженная стареющая дура из пошлого романа какой-нибудь Даниэлы Стил.