Года за полтора до этого события я, измученная депрессией, послушала одну свою знакомую и окрестилась, да еще окрестила и дочь, чего она мне до сих пор простить не может. Кстати, узнав, что мы идём креститься, с нами пошла и моя мама — решила с нами заодно наконец-то воцерковиться. Даже стыдно вспоминать про этот семейный выход. Ну, да ладно — я быстро излечилась от наваждения, а церковь с её служками и попами вообще, кроме отвращения, ничего у меня не вызывает. Никаких ответов на свои вопросы я там не нашла, здоровей не стала, а вот мракобесия и невежества навидалась, наслушалась и начиталась до предела. Не раз я пыталась беседовать с батюшками, но нам всегда было взаимно неинтересно: слушая меня, те понимали, что я — тяжёлый случай, скорее всего, для них неподъёмный, ибо много вопросов задаю, проявляю явно лишние знания и очень критически ко всему отношусь; а я понимала, что люди передо мною необразованные, зашоренные догмами и, кроме совета «причастись, дочь моя, три раза прочти „Отче наш“, и будет тебе счастье», ничего сказать не могут.

Для мамы же моей всё это стало чрезвычайно серьёзно. Как я уже говорила, она у нас в новые времена стала доброй христианкой. Очень доброй...

Ну, словом, прошли стигматы, кончилась кризисная ситуация внутри меня, я не сделала рокового шага. И вот в 96-м история стала повторяться. Всё чаще я подумывала о том, что сил моих больше нет, и надо с этим кончать.

Я честно и последовательно пыталась найти спасение сама: искала облегчения в вере... нет, не в бога, а в Судьбу (именно так, с большой буквы). Я заклинала себя: всё предопределено; чему быть, того не миновать; всё записано в Книге судеб; я не в силах ничего изменить. Как это удобно — верить в подобные вещи, снимая с себя всю ответственность и перекладывая её то ли на бога, то ли на некую даму Судьбу! Сказать откровенно, на какое-то время (полчаса, полдня...) мне становилось легче. Я начинала, как будто, выбираться из той черноты, что как тягучая, болотная, зловонная масса сковывала мои движения, мысли, всё моё сознание и волю. Но проходили полчаса (или полдня), и всё начиналось снова. Очевидно, не крепка была моя вера в эту самую Судьбу, лишь заклинания ненадолго помогали, а потом моё рацио, мой мозг брали верх над любой верой, которая по определению не могла быть сильнее их, а была лишь их функцией. Не так я устроена, не так, чтобы просто поверить. Видимо, я — человек мысли и действия, но никак не веры.

Потом я постаралась найти утешение в книгах Дейла Карнеги. «Живите в отсеке сегодняшнего дня...» Классная рекомендация на самом-то деле! Не имеет никакого смысла рыдать над днём вчерашним и трястись из-за возможных неприятностей завтрашнего. Ведь живёшь сегодня, сейчас! Очень правильная позиция! Только у меня никак не получалось её принять... Я была воспитана так, чтобы постоянно пережёвывать прошедшее и бояться будущего. А настоящего для меня как будто не существовало! Это химера, иллюзия, кажущаяся действительность. Есть только стыдное «вчера» и опасное «завтра», из этого и надо исходить.

Именно так меня воспитывала мама. Не точно этими словами, разумеется, но по сути это и было её жизненное кредо — в публичном исполнении и в воспитании дочери. Рефлексия в степени, помноженная на чувство вины... тоже в степени. Интересно, а сама-то она испытывала подобные чувства? Или персонально в меня подобное вдалбливала? Раньше я думала, что мама сама мучилась всю жизнь от непосильного бремени психологического самотеррора, но теперь я совсем в этом не уверена... Уж больно много в ней лицемерия и лжи.

В общем, номер с Карнеги тоже не прошёл. Не было мне спасения...

Я снова взмолилась о помощи: как назойливая муха, умучивала родных-близких просьбами помочь мне найти врача. Представляю, как я им надоела и до какой степени они меня возненавидели... Правда, мне было настолько плохо, что я этого даже не замечала и не очень про это думала. Наконец, папа через свои журналистские связи нашёл мне какого-то титулованного и известного даже в Америке психотерапевта. Это светило меня лечило. Я к нему пошла с надеждой... которая в очередной раз не оправдалась. Он пытался делать что-то вроде сеансов психоанализа, после которых я не чувствовала ничего. Ничего нового. Ни легче, ни понятнее, что со мной происходит, не становилось. Ещё доктор навыписывал мне кучу лекарств, которые я принимала точно по схеме. Как мёртвому припарки! Кроме побочных эффектов, не было ничего вообще. Я ездила к доктору много раз, он вёл со мной пустые беседы, изменял дозы препаратов, брал весьма немалые деньги — и всё. Потом, поняв, что ничего не получается, он практически в этом признался в последнюю встречу. И намекнул, что не видит смысла в продолжении нашего дальнейшего общения. Это при том, что мне не стало легче ни на грамм. Но он не постеснялся взять с меня денежки и за этот прощальный визит.

— Он сказал, что у вас депрессия? — спросила меня моя доктор-спаситель спустя много лет, когда я рассказала ей эту историю.

— Нет.

— Странно... Это же было очевидно. А как фамилия его, говорите? — я называю фамилию якобы известного в Америке психотерапевта. — Первый раз слышу, — покачала головой моя спасительница — доктор наук, профессор, один из лучших специалистов института имени Сербского.

А тогда кошмар продолжался. Иногда, вроде, становилось легче, и я снова начинала надеяться, пытаться жить, общаться с людьми, куда-то ходить. Потом всё опять летело в тартарары. Так наступил ужасный, кошмарный, страшный 97-й...

Месяц за месяцем я пыталась научиться жить с тоской, болью и отчаянием. Жить надо! Алиса ещё не выросла! Я ей нужна! Я внушала себе это каждый день, я твердила это, как таблицу умножения. Надо жить, надо жить, надо хотя бы ещё немного пожить!

Наступила весна, май, хорошая погода. На Первое мая мы решили втроём, всей семьей поехать в какой-нибудь парк погулять: уж больно солнечный денёк выдался! Я изо всех сил старалась держать себя в руках, хотя тоска и страхи изгрызли мою душу до кровавых дырок. Меня уже абсолютно не интересовал и не радовал муж, мне с ним было скучно и одиноко. Но ради Алиски я продолжала изображать счастливую семью. Да и не только ради Алиски... Я просто не знала, что мне делать, как быть, как правильно было бы поступить и есть ли в принципе у меня выход из этой западни: боли, страхи, нелюбимый муж, вечные обманы и самообманы.

Не торопясь, мы собирались, когда раздался телефонный звонок. Это была мама. С опять недовольным голосом.

— Хочу узнать, вы вообще думаете о даче?

О, эта дача! Всё моё детство мама героически пасла меня там. Правда, именно тогда на даче создавались её, ставшие потом известными, романы и повести. Мама относилась к даче неоднозначно: с одной стороны — «надо туда ездить, свежий воздух и вообще...», с другой — «это каторга!». Когда у меня появилась дочь, я её, в общем-то, поняла: ребёнка туда вывозить нужно, но это — самоотречение. Тоска смертная, пойти некуда, кроме хозяйства заниматься нечем и вообще я — сугубо городской житель. В гробу видала всякий «загород». Но — надо!

Когда брат с Мурой уехали навсегда, мы вернулись на нашу «старую» дачу, и самым ярым поборником летней дачной жизни для Алисы неожиданно стала моя мама. Вдруг. До агрессии, до истерики. Когда я робко говорила, что мы, конечно, скоро поедем, но пусть совсем уж потеплеет, а то в 17 градусов там невыносимо, можно и простудиться, мама впадала в раж:

— Ты хочешь продержать ребёнка всё лето в городе? Совесть у тебя есть? Я, к примеру, с тобой сидела на даче столько, сколько нужно и в любую погоду.

Чтобы поехать на дачу, нужно было многое там подготовить: всё сломанное за зиму починить, проверить проводку, наладить воду — словом, сугубо мужские дела. Обычно это делал Шурик. Его нелегко было уговорить на поездку за город, чтобы заняться всем этим — ну, не любил он это дело! И всякий раз мамин гнев обрушивался на меня. Но до того рокового момента всё было терпимо и без крови. А тут...

— Так когда вы планируете ехать на дачу?