Самое грустное: непонимание близких. Или отсутствие таких близких, которые понимали бы. Что говорить, когда говорить нечего? Куда идти, когда некуда идти? Кому объяснять, если... никто не понимает?
Оказывается, я этот наш общий с любимым дом полюбила, обжила его, чувствую своим, родным. Мне в нём хорошо. Хорошо укрываться от внешнего мира, мне здесь тепло, даже когда холодно... Жаль, что муж не любит нашу красивую квартиру и злится, что меня трудно вытащить отсюда. Но какое же нормальное живое существо добровольно и с охотой будет перемещаться оттуда, где ему комфортно, туда, где ему плохо? Абсурд.
Хочу, чтобы он тоже любил наш дом. Но это, кажется, утопия. Он не умеет любить никакой дом, если это не та его квартира на Смоленской, где он родился и прожил (до меня) всю жизнь. Вот ведь парадокс! Человек сроду не менял жильё и теперь никакого другого не приемлет. Нет, всё-таки люди должны периодически перемещаться, иначе одни и те же стены могут стать «навязчивой идеей». Он никогда не создавал дом сам, с нуля, с самого начала. У меня в этой части бытовой жизни опыта намного больше. Но что делать с его нелюбовью к нашему дому?
В следующие месячные пойду делать маммографию. Психую. Я, разумеется, понимаю, что рак может быть где угодно, но видимо «история болезни и смерти» сестры бывшего мужа произвела на меня слишком сильное впечатление. Кроме того, лет пятнадцать назад один маммолог сказал: здоровье груди — это на 50% здоровая гинекология и на 50% здоровые нервы. И с тем и с другим — проблемы. Да плюс тонны таблеток принимаю — это ж сплошная отрава. А еще возраст... Словом, боюсь. Если и в этот раз пронесет, тогда уж точно надо бросать курить, дабы не искушать судьбу. Хотя я и так снизила количество сигарет до минимума. Недавно шарилась по медицинским сайтам и на одном форуме нашла рассказ человека об отце: он никогда не пил, не курил, не имел лишнего веса, вел здоровый образ жизни — и в 54 года внезапно умер, кажется, от инсульта. Так-то...
Тянет прилечь. А если честно — поспать. Но что тогда делать ночью? Ну и какая может быть работа с таким здоровьем? А на работу тянет, причём, именно на такую, о какой я написала вчера. Чтоб голову не забивать. Чтоб без «понтов» и пафоса. Чтоб без этой довольно-таки противной журналистской братии кругом. Проще, попроще... Глядишь, нервы и голова целее будут. Я же могу играть роли, я это делала в своей жизни не раз — когда хотела. Для такой работы я уже сочинила себе и роль, и грим, и костюм. Хочу!!! Но пока не могу... Тело, организм, чёрт бы их драл, не позволяют даже рыпнуться в гости к работодателю. Сегодня почему-то, вопреки правилам, к вечеру похужело. Непонятки.
Думаю про то, что творится в доме родителей. Мать, наверно, всё время плачет, а, может, уже и слегла. Отцу уже не до горя, он хлопочет во-круг матери. Хотя его сердце вызывает у меня бóльшие опасения, чем материно. Мужа очень беспокоит, что я опять думаю о родителях хоть в каком-то контексте. Но, что ж делать: я уже и так научилась себе запрещать иногда думать о чём-то, о чём думать больно. Например, блокирую некоторые воспоминания только на подступах от подсознания к сознанию. Раньше не получалось. Но о родителях не блокирую пока что, тем более, когда такие события — смерть главного любимца их жизни. Есть, о чём поразмышлять. Например, как это на них скажется — на здоровье, на характере, на наших с ни-ми отношениях.
А у моего отца 15 числа день рождения. Так или иначе, придется звонить. Может, к тому времени они хоть немного успокоятся?
Может, это и неправильно, но чувствую себя нравственно сильнее их. Мы с мужем сделали всё, чтобы наладить отношения со всеми, я предложила «бывшему» прекратить войну, заключить мир, без аннексий и контрибуций. «Бывший» и мои родители, выступающие единым фронтом, нас оттолкнули. Проигнорировали. Что ж, теперь это целиком и полностью их выбор. Люди, отталкивающие протянутую руку, мало напоминают мне истинных христиан, каковыми они себя объявили. Хотя подозреваю, что мыслями и чувствами «бывшего» управляет все-таки трусость. Он боится меня, боится ситуации «глаза в глаза», боится моего мужа (он сам понимает, да и я ему говорила, что между ними интеллектуальная пропасть — зачем же ему такой риск оскандалиться уже не только в моих глазах?). При нормальном личном общении многое бы вскрылось, выяснилось, встало бы на свои места. На фига ему-то это? Вот я не боюсь ни капельки. Там, где была не права, переборщила — легко признала бы это, коль дошло б до дела. Мне нечего бояться и нечего скрывать — у меня нет двойного дна.
...Червячок, а червячок! Вернись! Может, всё же ты не сдох, а очень глубоко запрятался? Мне тебя страшно не хватает. Без тебя жизнь не получается.
Если я все-таки уйду... Надо обязательно уничтожить бóльшую часть моих архивов — там столько позора! Почему бы не сделать это сейчас? А вот рука не поднимается. Дура рука! Но непременно в ближайшее время, когда будут силы, займусь всей этой фигнёй. А то дойдет до дела, потом стыда не оберешься. Ух, рвать придется столько бумаги — обалдеть! Почему у нас нет уничтожителя бумаг? Такая ценная вещь. Если ты бездарный писака, и сам это понимаешь. Накопила, идиотка. Жаль, что тогда не было компов: стёр — и привет. Зато в компах погибли по воле вредных компьютерных вирусов, а также по злой воле мстительного бывшего супруга вполне ценные «записки сумасшедшего»: наброски, планы, концепции, идейки интересные... Что ценно — погибло, бумажная дрянь — осталась. Нет на земле справедливости.
Я ничего не знала про брата
Всё пытаюсь вспомнить что-нибудь из нашей братско-сестринской жизни... В смысле — что-нибудь из отношений с братом. Ничего там нет в прошлом, никаких воспоминаний, никаких домашних сцен, разговоров за чайком, откровений, нежностей — ну, вообще ничего. Только его ленивое «Да пошла ты...» по всякому поводу. Впрочем, порой и без повода: «Пошла из этой комнаты!», «Пошла ты со своей музыкой!», «Пошла ты...». И так до бесконечности.
Зато помню, как он поступал в медицинский институт. Мне тогда было девять лет, стояло лето, мы с родителями жили на даче, а Сашка сдавал вступительные. Однажды утром...
Мама ещё не встала, ещё лежит в постели, лицо у нее несчастное, бледное. Папа стоит над нею, что-то говорит, тут подхожу проснувшаяся я. И вот мамочка выдает тихим голосом:
— Ну, ясно... Всё мне ясно... Если он сейчас не поступит, я просто кончусь... Это будет конец. Я не переживу.
— Не-е-ет! — диким голосом заорала я. — Нет, мамочка, нет! Почему, не надо, что же это! — и я начала рыдать... Помню, что сквозь рыдания слышала укоризненные слова папы, обращённые к маме:
— Ну, ты уж совсем... Ну, что ты такое несёшь?
Дальше не помню. Мой ужас оттого, что мама может умереть из-за провала Сашки, перешиб тогда, видимо, всё восприятие и заодно отшиб память.
День за днём после этого случая я ждала с ужасом результатов поступления брата в институт. Ведь любые мамины слова я воспринимала только всерьёз, буквально, тем более, что она всегда была отличной актрисой, и фраза «Я не переживу» говорилась слабым, умирающим голосом, а лицо было совершенно больным и землистого цвета. Не знаю, кто больше всех радовался, когда Сашка поступил. Наверное, всё-таки я...
А всё же он и впрямь был молодец, умница: поступил в трудный 2-й Медицинский при диком конкурсе и совершенно самостоятельно, безо всяких там блатов или взяток.
Не зря мама всегда гордилась своим сыном. Она очень любила рассказывать:
— Когда Сашка родился, на него сбегался смотреть весь роддом: ресницы у него лежали до середины щёк. А когда он подрос, то его часто принимали за девочку, потому что такие глазищи с такими ресничищами просто не могли быть у парня, — и она счастливо так смеялась.
А я ничего не могу рассказать про брата, совсем ничего. Я его не знала. И про него ничего не знала. Потому что он этого вовсе не хотел. Закрытая была для меня система на кучу замков, засовов и паролей. Я иногда задаю себе вопрос: может, восемь лет разницы — это очень много? Но слишком часто вижу убедительные опровержения такой «утешительной» теории. Нет, не в возрастной разнице дело. А в отсутствии любви.