— Поздравляю. — Джо помахал в воздухе букетом нарциссов, потом обвел комнату изумленным взглядом и добавил: — О боже…

— Что, правда, здорово? Клади все на буфет, а пиджак брось сверху. Замечательные цветы. Они напомнили мне о доме. Сейчас поищу вазу.

Маленький столик стоял у окна, поэтому во время обеда можно было видеть площадь. Пока Джо разливал сидр, Робин накрыла на стол.

— Поздравляю, — еще раз сказал Эллиот. Они подняли бокалы и чокнулись. — Робин, я забыл, сколько тебе стукнуло.

— Двадцать шесть. — Она посмотрела в сторону и мысленно вернулась на восемь лет назад. Вспомнила зимний дом, купание в пруду и обещание праздновать с Майей и Элен важные вехи женской жизни. С годами важность этих вех сильно уменьшилась.

— Подумать только, Джо… Если бы я не пришла на то собрание, мы бы никогда с тобой не встретились.

— И с Фрэнсисом тоже, — добавил он.

И с Фрэнсисом тоже…Она посмотрела на Джо, смутилась и уставилась в тарелку.

— Робин, что с тобой? — услышала она голос Эллиота.

— Ничего… Тебе не кажется, что у фрикаделек странный вкус? Помидоры кончились, поэтому я положила в них свеклу.

Она сделала большой глоток сидра.

Джо сказал:

— Сегодня утром я получил письмо от отца. Помнишь, как мы искали в Мюнхене тетю Клер?

Похоже, он ждал ответа. Робин кивнула — дар речи к ней еще не вернулся.

— Так вот, Клер снова написала отцу. Она писала ему много лет назад, просила дать мой адрес, но тогда отец не знал, где я живу. Сейчас он переслал ее письмо мне.

— Это чудесно, Джо, — наконец выдавила Робин. Ее голос звучал непривычно тихо.

— Я написал ей и сообщил адрес своей квартиры. Робин, она ушла в монастырь. Теперь понятно, почему я не мог ее найти.

Ее губы скривились в пародии на улыбку. Робин следила за собственной рукой, подносившей бокал к губам, а потом поднимавшей вилку. Самые простые, самые знакомые вещи внезапно стали другими. То, что она видела из окна: тротуары, мостовая, липы с набухшими почками, — тоже изменилось и предстало перед ней в другом свете. Все стало более резким и в то же время прозрачным. Комната, которую она изучила вдоль и поперек, тоже стала чужой.

Она разглядывала каждый предмет — стулья, стол, торшер — и не узнавала их.

«Если бы я не пришла на то собрание, мы бы никогда с тобой не встретились.

И с Фрэнсисом тоже».

Но про Фрэнсиса она даже не вспомнила. Когда Робин думала о том давнем вечере, она видела только хмурого Джо, опоздавшего на собрание и шедшего по проходу к занятому для него месту. Вспоминала, как Джо наклонился и подобрал сандвичи и мелочь, выпавшие из ее сумки, как они вернулись в полуподвал и ели икру и крекеры, сидя на полу.

Все эти годы были связаны с Джо. Вечеринки с Джо, воскресенья в Лонг-Ферри — тоже с Джо. Тот ужасный обед с Клоди и Фрэнсисом, когда она смертельно обиделась на Джо, считавшего ее пустой и легкомысленной особой. Поездка во Францию, схватка с полицией у биржи труда в Хакни и свой панический страх за него. Когда она заболела, то хотела видеть только Джо. Он пришел и отвез ее домой.

Она вспоминала, как сидела на лестнице меблированных комнат и ждала, когда Джо вернется с митинга Мосли в «Олимпии». Свой ужас при виде его ран. То, как она спала с ним в одной кровати. Конечно, она всегда любила Джо, но, околдованная Фрэнсисом, считала это чем-то неважным, недостойным называться любовью.

«Ох, Джо, — думала она. — Милый Джо…»

Нельзя было сказать, что Фрэнсис перестал для нее существовать. Просто он выцвел, увял, стал засохшим цветком, рассыпающимся в руках. Когда она пыталась представить себе Фрэнсиса, то не могла вспомнить его лицо. Светлые волосы, серые глаза, прямой нос, напоминала она себе, но эти черты казались кусками из разных головоломок и не складывалась в единый образ. В то время как Джо оставался все тем же — сильным и преданным человеком, на которого можно положиться.

Робин подняла взгляд. Джо улыбался, но она не видела его глаз. Она взяла тарелки, встала и выбросила объедки в мусорное ведро. Он спросил, как прошло дежурство в клинике. Ее ответы были неловкими и односложными. Робин хотелось, чтобы он остался, и одновременно хотелось, чтобы он ушел. Хотелось, чтобы Джо остался, потому что его присутствие делало все самое обычное — совместные обеды, походы в кино, прогулки — особенным. А хотелось, чтобы он ушел, потому что ей было нужно подумать.

Когда они вымыли посуду, Джо взял пиджак и предложил прогуляться в парке. Робин густо покраснела, покачала головой и пробормотала, что ей нужно написать несколько писем. Оставшись в одиночестве, она села на кровать, прижала колени к подбородку и обняла их руками. Она не знала, что думает о ней Джо. Да, они были друзьями, но Робин не могла понять, значит ли она для Джо нечто большее. Вспоминая прошедшие годы, она переходила от надежды к отчаянию. Некоторые поступки Джо говорили о любви, но если это было так, то почему он молчал?

И тут она с пугающей, болезненной ясностью вспомнила, как стояла в зимнем доме и говорила Джо о своей любви к Фрэнсису. Если Джо когда-то и любил ее, то эти слова убили его любовь…

С того дня Робин начала исподтишка следить за ним, пытаясь обнаружить какие-то знаки. Надежда то вспыхивала, то умирала. При виде записки, сунутой под дверь, ее бросало в дрожь. Если он подписывался «с любовью, Джо», у Робин становилось легче на душе. Но когда Джо был рядом, ее уверенность исчезала; он не делал попыток прикоснуться к ней или поцеловать. Его близость превращалась в пытку. Устав от постоянной смены эмоций, Робин начала избегать его. Прежняя непринужденность оставила ее; растерянный взгляд Джо говорил, что он тоже это заметил. Она повторяла все ужасные ошибки подросткового возраста, из которого давно вышла: стала косноязычной, неуклюжей и бестактной. Робин начало казаться, что Джо стал реже приходить к ней, а на собраниях и митингах здоровался с ней не так весело и радостно, как прежде.

Как-то в июле они сели на поезд, поехали в Южный Даунс и целый день прогуляли под жарким солнцем. Все шло вкривь и вкось: поднимаясь на приступки у изгороди, Робин поскользнулась и упала в лужу, а когда они шли через поле, за ними погнался бык. Раньше они просто посмеялись бы над такими пустяками, но теперь ощущали скованность и неловкость: даже их реплики были краткими, неуклюжими и неестественными. Вернувшись в Лондон, они зашли в ресторан. В перерывах между блюдами они молчали; казалось, их взвинченность передалась всему персоналу заведения. Кормили в нем скверно, обслуживали невыносимо долго. Обычно Джо редко выходил из себя, но на сей раз чуть не накричал на официанта.

Когда они вышли на улицу, Джо сказал:

— Робин, пойдем ко мне, ладно? Я хочу тебе кое-что сказать.

У Робин сжалось сердце, и она молча кивнула. Они пошли пешком: Джо нес недопитую в ресторане бутылку красного вина. Было темно и поздно, они почти не разговаривали.

Эллиот пропустил ее в дверь. Робин сбросила с себя кардиган: в квартире было жарко и душно. Джо вынул из буфета два стакана, наполнил их и один протянул ей.

— Наверно, нам нужно реже видеться друг с другом, тебе не кажется? — сказал он.

Робин посмотрела на него. Лицо Джо было мрачным, глаза — темными и холодными.

— Ох… — только и сказала она.

Девушку охватила глубокая печаль. «Это вошло у меня в привычку, — подумала она. — Все мои дружбы не выдерживают проверки временем. Я легко схожусь с людьми, но в конце концов надоедаю им».

— Кажется, у нас ничего не выходит, — добавил Джо.

— Я тебе надоела? — выпалила Робин.

— Нет! — злобно огрызнулся Джо, брови которого сошлись на переносице. — Дело совсем не в этом. Брось, Робин. Ты изменилась. Сама знаешь.

— Наверно. — В ее голосе прозвучала мучительная боль. — Но я думала, что мы сможем остаться друзьями.

Он подошел к окну, держа в руке стакан. Джо стоял к ней спиной; его силуэт четко вырисовывался на фоне темного неба.