В свободное время на полетах я всегда торчал в кабине своего или соседнего борта, расспрашивая технарей об устройстве того или иного агрегата, они охотно рассказывали, ток что через пару месяцев кабину 29-го я знал почти назубок, мог самостоятельно запустить двигатели, и, возможно, как мне тогда казалось, даже взлететь. С другими типами самолетов дело обстояло немного хуже. Техники из соседних эскадрилий неохотно пускали в «кабинет» и еще более неохотно давали пояснения.

      Летом полеты превращались в приятнейшую процедуру. Было тепло, около «высотки» росла живая изгородь из черноплодной рябины и мы поглощали ее горстями, отчего руки, языки и губы становились черными. Можно было расстелить чехол и валяться на нем, глядя в небо и мечтая о далеком, но неотвратимом дембеле. Мы ходили в легких темно-синих технических куртках и штанах, и технических легких туфлях. На голову полагался берет, но его никто не одевал. Все остальные времена года кроме начала осени и конца весны приходилось испытывать всякие неудобства, в основном погодно-климатические.

      Летчики наши всегда здоровались с технарями за руку, мы тоже не были исключением. Это было приятно. Несколько раз мы протаскивали на ЦЗ фотоаппарат «Смена» и делали паршивенькие снимки, хотя это строго запрещалось. Командир эскадрильи Александр Петрович Шишкин (отчество могу переврать за давностью лет) — интеллигентнейший человек, насколько это возможно для военного, смотрел на наши забавы сквозь пальцы, хорошо понимая цену здешних «секретов». Впрочем, когда снаряжалось дежурное звено или под самолет цепляли какую-нибудь спецштуковину, он честно предупреждал, что если увидит аппарат — пообрывает руки фотографу. Я даже как-то умудрился выпросить на пару минут у нашего комэски ЗШ-5 — это такой шлемофон защитный, и сделал несколько козырных снимков в кабине. Жаль, что пленку мы все же умудрились испортить слишком горячим проявителем. Большинство наших остальных летунов были исключительно мировыми ребятами, многие прошли Афганистан. Им было совершенно не зазорно заскочить в казарму в свободную минутку и срубиться с бойцами в настольный теннис, например. Мы же, как приходится с сожалением признать с высоты прожитых лет, вовсе не ценили такое отношение к себе. Есть такая поговорка: "Куда солдата не целуй — у него везде задница." Увы, отчасти это было правдой. Мы были отнюдь не ангелами.

      Хотя полеты были светлой стороной моей жизни, должна была быть и темная. И это были показы. Приезд очередной делегации на показ (демонстрацию) боевой техники оборачивался жутким гемором для всех, кто в нем участвовал и готовил. Честно скажу, что красить траву и пришивать листья к деревьям не доводилось, но вот белить снег — это было. Готовился какой-то жуткий мега-показ, должно было присутствовать высшее командование (какое именно — не уточнялось) и начался настоящий групповой мазохизм. Генералы с печатью хронического недосыпа на лице раздавали звиздюли полковникам, те в свою очередь майорам и подполковникам, далее страдали лица младшего офицерского состава, даже обычно клавшие на всех и вся прапора проявляли нечеловеческую активность в попытках заставить трудиться солдатиков. Российский солдат, как известно, чрезвычайно смекалист по части уклонения от какой бы то ни было работы, поэтому усилия начальства удваивались, утраивались, пока вожделенный результат не достигался хотя бы в первом приближении. Все это сопровождалось матом, криком и угрозами, вплоть до потери погон. Вот кому уж не была страшна потеря погон, так это нашим срочникам, которые не могли дождаться, когда же этот славный момент наступит.

      Всю ночь на демонстрационной базе гудели тепловухи, пытаясь сдуть двухмесячной давности ледяные торосы, стучали ломы, скрежетали лопаты и поднимался пар от дыхания сотен людей, делавших пятилетку за два дня. Заборы облагораживались путем разбрызгивания на них слабенького цементного раствора — все это облупливалось за несколько дней, но именно эти несколько дней бетонный забор имел пристойный, однообразно серый вид. Работающие тепловухи покрывали обочины дорог и рулежек равномерным слоем копоти, и вот тут кому-то в голову пришло, что это может не понравиться гипотетическому начальству, посему бойцам было приказано обелить снег, путем его переворачивания деревянными снеговыми лопатами. Там, где не помогало и это, щедро разбрызгивалась известь. Площадка перед дембазой была частично заасфальтирована, а частично покрыта аэродромной плитой. Обычно чистили только плиты, чтобы не попортить асфальт ломами, но тут родилась гениальная полководческая идея очистить все. Была подогнана тепловая машина, мы, разинув рты, столпились вокруг и началась чистка. Машина ревела, но толстый слой льда, накрепко сцепленный с асфальтом, не поддавался. Машина ревела еще сильнее — лед не сдавался. Машина тряслась изо всех сил, демонстрируя всесокрушающую мощь старенького авиационного двигателя, установленного на платформе позади кабины и случилось чудо — крупные куски льда как птицы полетели, отрываясь от земли. Была лишь одна неувязочка — лед сошел вместе с асфальтом. Весь остаток вечера мы грузили результаты труда зверского механизма на бортовые тягачи, которые вывозили все это добро на свалку. На следующий день я впервые в жизни увидел, как укладывают асфальт на приличном морозе. Глядя на иссупленно борющихся со стихией и собственной недальновидностью людей, я с гордостью осознавал, что армию эту победить просто невозможно, настолько могуч был ее порыв. Далее было все стандартно — спешно обновлялась разметка РД и ВПП, отмывался керосином заляпанный и исшарканный подметками пол ангара дембазы, вонь при том стояла нестерпимая, а от паров керосина кружилась голова. Кому-то в голову пришла мысль, что высокое начальство может удостоить своим посещением гарнизон и (не дай Бог!) казармы и солдатскую столовую. И борьба за абсолютную чистоту, параллельность, перпендикулярность и однообразие вспыхивала с новой силой.

      В конце недели, ушедшей на приведение дембазы и городка в уставной вид все были совершенно измучены и обессилены. Меня поставили в оцепление вокруг дембазы, где я мерз несколько часов, пока, наконец, вереница автомобилей не отъехала от этого сооружения и не скрылась за воротами КПП. То самое высокое начальство то ли совсем не приехало, то ли не пожелало тратить времени на осмотр образцового порядка, наведенного где только возможно. Таких зимних авралов было несколько, и воспоминания о них до сих пор гоняют мурашки по моей спине. Летом все было несравненно проще, снега не было, трава росла сама, а там, где она расти не желала, мы аккуратно выкладывали грунт пластами дерна с травой, откуда-то привезенного на грузовиках. Впрочем, на новом месте трава как правило не приживалась даже с дерном и начинала уже через пару дней предательски желтеть.

      Были на показах и курьезные случаи. Как-то группа военных из Индонезии возжелала воочию убедиться в несокрушимой мощи наших военно-воздушных сил. Для демонстрации несокрушимости было решено использовать козырного туза — бомбардировщик СУ-24 третьей эскадрильи, способного привести в трепет самого храброго воина одним своим видом. Была осень, накрапывал мелкий дождик, делегация находилась на верхней смотровой площадке, спрятавшись под бетонным козырьком, по краю которого проходил водосточный желоб, наполнившийся за много лет всяческой дрянью — грязью, мохом и еще чем-то, почти до краев. В положенное время Сушка взлетела, но так как нижний край облачности был весьма низок, а видимость из-за дождика еще ухудшилась, гости ничего толком не разглядели кроме воинственного рыка двух мощных двигателей где-то вверху. Тогда руководитель показа уговорил руководителя полетов сделать проход над ВПП на приличной скорости и небольшой высоте, дабы окончательно убедить басурман. И, когда это случилось, прогнившие кронштейны желоба не выдержали тяжести и на индонезийских военных посыпалась вся эта гадость, а полуоторванный желоб, угрожающе раскачиваясь, повис над их головами. Это произвело неизгладимое впечатление на гостей, которые, несмотря ни на что, остались очень довольны. Сам я, к сожалению, этого не лицезрел, но рассказывали об этом случае много, так что здорово смахивает на правду.