— Ну, Пань, ты прямо молодец! — похвалила сестру Зоя. — Принести тебе чего-нибудь?

— Белье чистое принеси, — попросила Павла. — И платье. Оно в чемодане лежит, внизу. Завтра меня выписывают.

— Ладно, принесу, — кивнула Зоя. И сообщила. — Я квартиру нашла, ухожу от вас, так что вам свободнее будет.

Зоя еще поболтала немного и ушла. К вечеру принесла все, что просила Павла.

Ах, какое наслаждение идти по улице, и хоть от слабости дрожат ноги, но жива. Жива! Над головой голубеет небо, светит ласково солнышко в лицо, гладит по щеке ветерок. Павла тихо шла по вечерним улицам и радовалась всему, что видела вокруг. Жива!

Дома дети скакали от радости вокруг нее веселыми козлятами, Ефимовна, жившая у них, пока Павла болела, плакала и крестилась, обнимая дочь. И в свойственной ей бесцеремонной манере высказалась:

— А мы уж думали, Паня, что умрешь. Я стала и к похоронам готовиться, материалу красного да белого купила.

Павлу передернуло с головы до ног от мысли, что и она могла лежать в гробу, как Люсенька, и ничего бы не знала, как дети растут, как светло днем, как зеленеет трава и листья деревьев. А дети? Как бы они жили без нее?

— Паня, давеча Степан Захарович Жалин заходил, говорил, что в артели про тебя спрашивали из горкома. Может, натворила чего? — опасливо сообщила Ефимовна. — Да вот он и записку оставил. На-ко, — Ефимовна пошарила в кармане передника, вынула бумажку. — Я хотела прочесть, чтобы тебе в больнице рассказать, да непонятно, — мать умела читать только печатные буквы. И писала такими же буквами.

Павла взяла записку. Жалин, сменивший Зенкова, которого перевели на другую работу — коммунистов часто «бросали на прорыв» — сообщал, что Павлу просили зайти в горком партии в отдел пропаганды, и срочно.

Ну что же… Срочно, так срочно. Завтра все равно на работу. Потому в горком сходить можно и сегодня.

Павла попросила мать нагреть воды, а сама, утомленная пешим переходом от больницы до дому, легла отдохнуть. Когда все было готово, Павла вымылась, переоделась в чистое. Она решила надеть свое последнее выходное темно-синее шерстяное платье, купленное еще Максимом, чудом уцелевшее от мены на продукты. В чемодане все было сложено непривычно и неаккуратно чужой равнодушной рукой: не удосужилась Зоя сложить все, как лежало, потому Павла стала перекладывать вещи по-своему.

— Мам, — позвала Павла Ефимовну, — а где наши облигации? Что-то я их не нашла в чемодане. Убрала что ли куда?

— Нет, — откликнулась мать, возясь у плиты. — Все должно быть на месте. Да куда им деться-то? Погляди получше.

Павла тщательно перебрала все вещи, одну за другой. Нет, облигаций нет. А в них — тысячи две или три, ведь иной раз приходилось подписывать заем на всю зарплату. Каждая облигация помечена первой буквой имен ее родных — детей и матери. Помечала и смеялась тогда, что вот кому выпадет выигрыш, тогда и будет ясно, кто у них самый счастливый. Мало верилось, что вернутся те деньги выигрышем, но ведь Сталин говорил: эти заемы — временно взятые у народа средства — будут возвращены, кому выигрышем, кому просто погашены. А Сталин обманывать не станет. Сталин — почти бог.

— Да нет же облигаций! — потеряла терпение Павла от бесполезного рытья в чемодане.

Мать подошла. Вместе опять пересмотрели все вещи. Обескураженные, сели рядком на кровать перед раскрытым чемоданом, размышляя над тем, куда могли деться из чемодана облигации.

— Да уж не Витька ли, варнак, слямзил? — предположила Ефимовна. — То-то вертелся он все время возле чемоданов. Деньги-то были там? А то давеча конфет откуда-то притащил. В ём же беспутная копаевская кровь, прости, Господи, такого дурака… Деньги-то были в чемодане?

Павла молчала, стараясь унять гнев, наконец, попросила:

— Позови его, если он во дворе.

Витька явился мигом: не успел еще сбежать с дружками со двора. Хоть и работал парнишка на заводе, а возраст — четырнадцать лет — давал о себе знать.

— Чо, мам? — спросил с готовностью сын. — Зачем звала? Помочь надо?

— Ты облигации взял? — тихо спросила Павла, глядя в серые сыновьи глаза.

— Ты чо, мам, не брал я ничего, — замотал отрицательно головой Витя. — Не брал. На что они мне?

— Ах, не брал? А откуда конфеты, что ты вчера принес, бабушка сказала? А? Откуда у тебя деньги?

Витя покраснел: не скажешь ведь матери, что деньги те выиграл в карты — мать картежников не любит. Павла смущение сына поняла иначе и вскипела:

— А-а-а, выходит, брал, продал, наверное, а теперь стыдно, да? — и наотмашь хлестнула сына по щеке.

— Не брал я! — дико вскрикнул Витя, отшатываясь.

— Не брал?! А кто вечно в стол за конфетами лазил, как вор? — Павла понимала, что говорит пустое, укоряя сына детской проказой, когда он с Геной тайком добывал из стола пайковые конфеты. Да и конфеты он таскал не столь из-за своей испорченности, сколько голод заставлял это делать. — Кто? Разве не ты?! — она вновь размахнулась для нового удара.

— Не брал я, не брал!! — закричал Витя и выскочил за двери.

Павла упала грудью на стол, зарыдала от стыда, что впервые подняла на сына руку, а может, он и впрямь не брал эти проклятые облигации, пропади они пропадом… Рядом стояла Ефимовна и причитала:

— Что уж ты, Паня, волю рукам даешь, — она забыла уже, как охаживала, бывало, старшего внука ремнем, как ломала о лоб озорного мальчишки деревянные ложки. — Парнишку вон ударила. Да, может, и не он это.

— Ты же сама сказала, что вертелся он возле чемоданов, что конфеты принес! А теперь же меня и стыдишь! — разозлилась Павла, обжигая мать взглядом исподлобья.

Ефимовна сразу замолчала: в такие минуты взгляд Павлы приводил Ефимовну в трепет, потому что глаза дочери с возрастом стали точь-в-точь как у свекровки-староверки, да и обличьем Павла, казалось, стала походить на свою бабушку. И Ефимовна бочком выскользнула из комнаты.

— Девушка, а мне бы сделать отметочку о прибытии.

Павла оторвала взгляд от печатной машинки, посмотрела на говорившего. Перед ней стоял молодой мужчина лет двадцати пяти в военной форме без погон и смотрел на нее, едва приметно улыбаясь.

— Давайте направление, — она взяла протянутый парнем бланк и стала записывать его данные в журнал. — Так, Ким… — «Хм, имя какое странное», — подумалось ей, и она взглянула на парня, — Петрович… Фирсов… Третий курс… — увидела по документам, что Фирсов уже начинал учиться в техникуме, сказала участливо. — Трудно будет догонять свой курс. Наверное, все забыли?

Фирсов стеснительно улыбнулся:

— Демобилизовался недавно, и чтобы время не терять, решил сразу же восстановиться в техникуме, вы не беспокойтесь, догоню.

Павла и не беспокоилась. Она выдала Фирсову направление в общежитие, объяснила, как туда пройти, к кому обратиться, и опять принялась печатать приказ директора техникума, потеряв интерес к Фирсову, а тот почему-то еще несколько мгновений потоптался перед столом, вздохнул и вышел.

Был сентябрь сорок девятого…

Павла работала секретарем-машинисткой в лесотехническом Тавдинском техникуме уже несколько месяцев. Между артелью Кирова и техникумом ей пришлось поработать и в других местах. Сразу же после возвращения из больницы ее вызвали в горком партии и предложили вновь возглавить редакцию радио. Пусть это не газета, но все-таки журналистская работа, к ней Павла прикипела сердцем еще до войны, и она с радостью согласилась. Но через год кому-то в областном радиокомитете взбрело в голову ликвидировать радио-редакцию в Тавде, и Павла осталась не у дел. Обратилась в горком, но первый секретарь пожал равнодушно плечами, объяснив, что пока для нее подходящей работы нет, видно, нужна была Павла для работы в радио, призвали и обласкали, а ликвидировали редакцию, и никому не стало дела до ее дальнейшей судьбы. Один из инструкторов, правда, сообщил, что в артель инвалидов «Птицепромторг» требуется начальник кулеткацкого цеха, но зарплата была там мизерная, и она вскоре уволилась. И тут Виктор, старший сын, сказал, что к ним на гидролизный завод, где он работал, нужен моторист насосного агрегата, и Павла стала мотористом. Но долго и там не продержалась: жара, шум плохо действовали на нее, и после нескольких сердечных приступов Павла уволилась с завода.