— Пусти, — тихо попросила Павла. Она уже успокоилась и даже задремала, убаюканная мерным широким шагом мужа. — Здесь я сама дойду.

— Молчи, молчи, — шепнул ей в ухо Максим. — Молчи, родная, я донесу.

Театр… Несбывшаяся мечта… И пусть в клубе лесозавода небольшая неприспособленная сцена, но Павла всегда чувствовала себя по-настоящему счастливой, вглядываясь со сцены в темноту зала, видя знакомые зачарованные глаза. Может быть, и Гена вырос певучим, что Павла была счастлива на сцене, когда была им беременна.

Максим во время спектаклей метался за кулисами, скрипел зубами, сжимал кулаки, глядя, как по ходу действия его жену — его! — обнимал и целовал чужой мужчина. Одно лишь утешало Максима, что Борис Стрельцов, к которому Максим сильнее всего ревновал Павлу, уехал к великому сожалению Эммы Андреевны: Розен терпеть не мог возле себя инженеров способнее и умнее себя — выглядеть на фоне тупиц, конечно, выгоднее. Но в драмкружке занимались Ефим Чайка и Агап Лобов — мужчины, которые были ниже по интеллекту Павлы и никак не могли заинтересовать её, однако Максим этого не понимал. И все-таки, как бы ни злился Максим, сколько бы ни закатывал скандалов, Павла продолжала заниматься в драмкружке, хотя перешла на работу в редакцию.

Новая работа нравилась Павле: новые знакомства, разные встречи, всегда она в гуще событий — она получила то, чего не хватало ей в семейной жизни. Максим при всей своей деловитости и хозяйственности, природной сметливости был совершенно необразован, умея лишь расписаться, кое-как прочитать небольшой текст. Впрочем, он и читать не любил, а писать и вообще не умел. Он в пол-уха слушал радио, на газеты даже не смотрел, политикой не интересовался, и Павла не переставала удивляться, как он оказался добровольцем в Красной гвардии: единственное, что знал из программы большевиков, что те «за бедный народ», как смог без всякой пропаганды увлечь за собой односельчан в колхоз?

Сбылось и предсказание Лебедева: Розен чуть дара речи не лишился, когда увидел её корреспондентское удостоверение, долго изумленно молчал, не зная, как вести себя с бывшей бесправной, на его взгляд, телефонисткой, а теперь опасным человеком — работником городской газеты. Решил, что грубость — себе дороже, и Павла усмехнулась уголками губ — широкая улыбка редко бывала на ее лице — наблюдая, как засуетился Розен, предлагая сесть, выпить чаю.

Смятение Розена Павле было понятно: вдруг из-за старой обиды «накатает» Дружникова на него фельетон, ведь в его работе огрехов немало. Но не знал Розен, что Павла не умела таить злость, не умела мстить, хотя возможность для того имела.

В то тревожное время газетчиков боялись так же, как и «энкаведешников» — те и другие могли принести непоправимый вред человеку, если вопреки требованию Феликса Дзержинского, первого председателя ВЧК, сердце имели холодное, а руки — «нечистыми». Он внушал своим сотрудникам: «У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки». Павлино сердце было отзывчивое на беду, доверчивое, а о том, чтобы воспользоваться своим положением с пользой для себя, она и помыслить не могла из-за жизненных принципов, усвоенных от Егора Ермолаева.

В Тавде знали, что Павла Дружникова в основном пишет критические статьи, и когда она появлялась в магазинах, то заведующие чуть в обморок не падали — «простодырой» Дружниковой не предложишь взятку, не вручишь пакет с дефицитными продуктами: не возьмёт. Ефимовна иногда ворчала на такую бескорыстность дочери, но та, точь-в-точь как и Егор, отмахивалась от матери.

Шел тридцать седьмой год, который стал одной из самых трагических страниц в книге истории страны. Словно встала над землей радуга, засияла всеми цветами, но вот перемешались они, и остался один цвет — чёрный…

Подобны цветам радуги были статьи в газете о столетнем юбилее Пушкина, о том, что создан скоростной паровоз «Иосиф Сталин», а на поля вышел мощный комбайн «Сталинец-5», что построен канал «Москва-Волга», а на Северный полюс доставлены зимовщики Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров и Отто Шмидт, который возглавлял полярную экспедицию. Доставил их на Северный полюс летчик Михаил Водопьянов, который в тридцать четвертом году спасал экипаж парохода «Челюскин», затертого льдами во время попытки пройти по трудному Северному морскому пути из Мурманска до Владивостока. В Тавде тоже были приятные известия: приехал передвижной цирк, и народ валом валил в Сталинский сад в летний театр посмотреть на иллюзионистов и аккробатов, и в то же лето — 20 июля — поселок Верхняя Тавда стал городом Тавда.

Ефимовна, разыскивая в газете фамилию дочери, медленно, шевеля губами, читала все подряд, а потом за ужином спрашивала:

— Паня, а за что Ягоду от должности отрешили? И дело в суд передали?

— Враг народа, — кратко отвечала Павла.

Обвинительный акт по делу Троцкого, Радека, Пятакова занял в местной газете несколько номеров, и всё-таки одолела его Ефимовна:

— Пань, да как это можно: радоваться, что много жертв будет при диверсии в шахте? Ты посмотри, какой подлый этот Дробис! А Князев хотел склады поджечь! Да как это можно так поступать?

— Враги народа, — отвечала Павла, — что можно ещё от них ожидать?

Но эти люди были далеко, незнакомы, может, и правда — враги народа и советской власти, как пишется в газете. Но…

— Пань, а за что Горячева-то сняли?

Вот Горячев — это уже не только знакомый человек, но и уважаемый. Порядочный и честный. Начальник пожарной охраны заводов «семи-девять», где работает до сих пор Максим. Горячев за дело своё болел душой, «сталинские» пожарные всегда первыми прибывали на любой пожар, и нате вам — обозвали мужика разложившимся, беспечным элементом. Павла знала и сына Горячева, недавно писала о детском садике, что на улице Сталина, обратила внимание и на Веню Горячева — хороший мальчишка, умный и развитый. Разве может быть такой сын у разложившегося элемента? Мать смотрела на нее вопросительно, а Павла молчала. «Что-то здесь не так», — мелькнула и пропала мысль, ибо Павла верила безгранично в порядочность партийного руководства, верила, что коммунист не может быть негодяем, значит, и впрямь виноват в чем-то Горячев…

Впрочем, у Павлы не было и желания задумываться над этим: она тогда ожидала ребенка. И когда малыш появился на свет, Максим напоил водкой всю свою смену — родился мальчик, сын! Максим Витюшку любил, как родного, никто на улице Сталина и не знал, что Витька Дружников — не сын Максима. И все-таки Генашка — своя плоть и кровь, продолжатель его, Максимова, рода. Но не высоко «вырастет» его родовое деревце — у Геннадия родится сын Сергей, который полюбит женщину, и родится у них дочь, и на том род Максимов прервется. Но Дружников этого не знал: человеку не дано знать свое будущее. Да и надо ли это человеку?

Закончился короткий декретный отпуск, и Павла вновь вернулась в редакцию. И сразу же — выездное задание: началась перепись населения. Дружникову назначили счетчиком поездной бригады. Максим недовольно нахмурился, когда узнал, что Павла уезжает ночью.

— Без тебя что ли и считать некому? — сверкнул он глазами.

— Максим, да ведь надо сделать все одновременно, чтобы всех учесть. Сталин сказал, что люди — самый дорогой материал в стране…

— А днем это сделать нельзя? — насупился Максим.

— Да ведь по всей стране перепись начинается по московскому времени, — возразила Павла, и тут же подумала: «В самом деле, почему нельзя было начать перепись днем?» — и опять она не подвергла сомнению правильность решения, принятого свыше — видимо, так надо. — Мне доверили важное дело, как я могу отказаться? Я же в газете работаю.

Вслед за этой поездкой были другие — в колхозы, на семинары, и всякий раз, когда она уезжала, Максим становился мрачнее грозовой тучи — темнел лицом, глаза сердито сверкали.

Ефимовна только вздыхала, глядя, как между дочерью и зятем растет отчуждение.

Она — все время занятая, иногда и вечерами: то совещания, то конференции, а дома до поздней ночи писала статьи. В праздники Павла тоже была занята, потому что ее, как самого добросовестного, вернее — безропотного, работника назначали дежурной на праздничный репортаж. И пока шла демонстрация, она стояла на трибуне и рассказывала о тех, кто шествовал по площади среди разноцветья флагов, успевая выкрикивать еще и лозунги. Домой приходила усталая, осипшая. До семьи ли тут? Хорошо, что хозяйством занималась Ефимовна — и обед всегда был готов, и чисто в доме.