Ефросинью разнесло, конечно, словно квашню, заросла она дурным мясом при хорошей жизни. Еще бы! Максим — мужик головастый и рукастый, всё в дом нести норовил. А эта, новая, тощая, в чем только душа держится, голь перекатная да еще с дитем. Да, похоже, опять брюхата. Максим сказывал, что в ней его семя, а так ли это? Говорят, к ней мужик приезжал, баба же с одного разу понести может, оно ведь, дурное-то дело — не хитрое. А как работать по хозяйству будет? Ведь городская, сумеет ли крестьянствовать?

«Охо-хо!» — вздыхал Егор Артемьевич, но не перечил сыну: пусть поступает, как хочет. Смолчал он и на дедовы подначки.

Максим не думал долго оставаться в деревне, в которой пользовался огромным авторитетом: после укрупнения колхозов его оставили в «Красных орлах» бригадиром. Он понимал, что Павле будет неуютно в доме свекров: получилось, вроде как она семью разбила, да и работать негде — в школу прислали новую учительницу, не коровам же хвосты крутить, не для того Павла училась, да и не желал ей Максим такой доли.

Кроме того Максим знал, что Ефросинья, хоть и оставил ей всё нажитое, взяв только плотничьи инструменты да ружье, проходу не даст обоим, будет беспрестанно скандалить, чего Максим боялся больше всего, потому что Павла могла из-за бабьих свар уйти от него. И они уехали в Тавду, где Максим заранее подыскал себе работу — при пожарной части лесозаводов седьмого и девятого, а попросту «семи-девять», которые находились на берегу реки Тавды, километров на десять ниже по течению от «восьмого» лесозавода. Павле искать работу в школе было бессмысленно: зимой ожидалось рождение ребёнка, и начальник пождепо взял её телефонисткой на коммутатор.

Пожарная часть стояла рядом с проходной, от которой уходила в сторону соснового парка улица Сталина, отделённая парком от поселка Еловка, где, как и на улице Сталина, в основном жили работники всех трёх лесозаводов. Парк — тавдинцы звали его Сталинский сад — был большой, с летним кинотеатром и клубом «восьмого» завода. Сразу за воротами высился памятник Сталину, с левой стороны — деревянное здание летнего театра, в котором каждый год шли гастроли Ирбитского драмтеатра, а в 1932 году судили убийц Павлика Морозова. В глубине парка находилась братская могила красногвардейцев, казненных колчаковцами. Павла, бывая в парке, часто стояла перед той могилой, а в памяти возникали картины, навеянные рассказами отца и Максима, порой и слезы наворачивались на глаза.

Максиму сразу же выделили квартиру в бревенчатом двухэтажном доме напротив пожарной части, он был намного теплее двухэтажных «засыпушек», построенных в конце улицы для работников «„восьмого“ завода».

Максим обрадовался, узнав, что Павла беременна, хотя и случилось это нечаянно во время первой их близости. Впрочем, не случись этого, Павла, может быть, и не согласилась бы сойтись с ним. У них с Павлой, думал Максим, будет много детей, и Витюшка тоже будет Дружников.

Обо всем этом размышлял Максим, когда возвращались они с Ефимом Чайкой от деда Евсикова. Окна их квартир были уже темны, видать, жены спят давно.

«Жена… Павла — моя жена», — улыбнулся своим мыслям Дружников. Пусть не «расписаны» пока, но день этот наступит обязательно — так решил Максим.

Он тихонько рассмеялся, вспомнив, как испугался, когда Павла неожиданно хлопнулась в обморок, увидев его на пороге в день своего отъезда из Шабалино. Ефросинья сроду не падала в обморок, и Максим просто не знал, что делать в таком случае. Максим выбежал с Павлой на руках во двор и помчался к Вороновым. Женщина принялась хлопотать над Павлой, а он кинулся обратно в школу, где во все горло голосил перепуганный Витька: «Мама!»

Дружников подхватил парнишку на руки, и тот доверчиво прижался к его груди. Максим неожиданно с нежностью подумал: «Сын!» — и понял, что если Павла и на сей раз не согласится стать его женой, то он будет следовать за ней всюду, пока не получит согласие.

Шел тридцать тридцать пятый год с начала века…

— А что, Панёк, рожать-то скоро? — спросил Максим, с любовью оглядывая располневшую фигуру жены, лукаво улыбаясь. — И какую фамилию будет носить дите — Ермолаев или… Копаев?

Павла строго глянула из-под черных бровей, мол, не упрекает ли? Максим смутился — ему всегда становилось неловко от её взгляда в упор. Она, Павла, была родной и понятной, как женщина, но иногда недосягаемой образом мыслей. Да и как могло быть иначе? Он — почти неграмотный, читал плохо, потому и не любил чтение, и все, что делалось в стране, узнавал из разговоров с Павлой да из черной бумажной тарелки репродуктора городской радиосети.

— Знаешь, Панек, — сказал Максим, — я хочу, чтобы дитё росло под моей фамилией, нашей фамилией. Давай распишемся? Сколько времени мы вместе, а все по-разному кличут.

Павла опять посмотрела на Максима в упор, но взгляд был теплым и ласковым, отчего и Максиму стало уютнее и теплее на душе. Однако Максим не знал, что Павла ответит, вполне возможно, что и не согласится пока, но та ответила просто:

— Давай. Завтра у нас что? Двадцать третье ноября? — она глянула на календарь. — У нас выходной, вот и пойдём.

Дружников подхватил её на руки, закружил по комнате, но вовремя спохватился, что это может оказаться вредным для здоровья жены, и отпустил. А Павла, словно ничего и не произошло, буднично сказала:

— Я хочу до вахты, — вахтой называлось дежурство в пожарной, — на базар сходить, дай, пожалуйста, денег.

Деньги всегда хранились у Максима. Вернее, лежали в черной инкрустированной цветной соломкой шкатулке — таких шкатулок много продавалось на рынке по воскресным дням. Ничего особенного в тех шкатулках не было, но падал солнечный лучик на узор из соломки, и вспыхивала шкатулка всеми цветами радуги. Вот именно в такой момент и залюбовался Максим узором, купил шкатулку, куда стали они складывать свою зарплату. Однако распоряжался деньгами Максим, он же ходил в магазин за покупками. Павла не перечила: муж не транжира, не пьяница, деньги тратил только по делу, и если покупал что-то из одежды, то никогда не промахивался размером — всё на Павле сидело, как на неё сшитое, обувь была точно по ноге. А уж наряжать жену Максим любил: то платье крепдешиновое купит, то туфельки лаковые. Принесёт покупку домой, заставит Павлу примерить, а сам стоит рядом, любуется или на руки подхватит и закружит по комнате. Но иногда и Павла делала покупки, потому Максим ответил:

— Да бери, сколько хочешь. Только иди осторожнее, там, на горке у рынка, может быть скользко, — и ласково погладил Павлу по спине. — И сумку возьми маленькую, тебе нельзя тяжести носить.

Павла шла не спеша между тесными овощными рядами, прицениваясь то к одному, то другому. На сердце было светло и спокойно: Павла чувствовала себя счастливой, чувствовала себя не просто женщиной, а любимой женщиной, а это очень важно знать, что тебя любят. И вдруг услышала:

— Вот она, Гриша, вот она, бесстыжая! Мужа увела, у-у-у, злыдня!

Павла резко оглянулась и увидела сзади Ефросинью, бывшую жену Максима: злые заплывшие глазки сверлили Павлу, и столько в них было лютой ярости, что Павла содрогнулась, но упрямо сдвинула брови и не отвела взгляда. Неподалеку стоял Григорий — старший Максимов брат — и ухмылялся задорно в усы, дескать, вот потеха — бабы сейчас из-за мужика драться будут. Но Павла глянула презрительно на Ефросинью и степенно пошла прочь. Та сначала остолбенела от удивления — баба же, хоть и городская, а скандалить не стала, но потом выбранилась и бросилась вслед за Павлой:

— Ишь, вырядилась, бесстыжая! Все на Максимовы денежки. Гриша, Гриша, наподдай ей, опозорила она всех нас!

Павла остановилась, вновь резко глянула через плечо, и Ефросинья застыла на месте, словно шкодливая злобная дворняжка, которая может облаять человека только со спины. Павла пошла дальше, и Ефросинья засеменила следом, по-прежнему ругаясь. А Григорий, не сходя с места, уперев кулаки в бока, грохотал на весь рынок:

— Держи ее, Фроська, держи!

О встрече с Ефросиньей на базаре Павла ничего не сказала Максиму: муж горячий нравом, возьмет да помчится на Четырнадцатый участок, отколотит бывшую жену. Однако до самого вечера, пока не легли спать, была задумчива, и Максим ничего не мог понять: с утра была веселая, ласковая, а потом посмурнела. В постели он бережно прижал Павлу к себе, погладил по голове и спросил прямо в ухо: