Расстреляв фотографию Елены, Смирнов не стал снимать ее обрывки с сосны, вернулся в землянку и напился до совершенно скотского состояния, до блевотины, но успокоения это не принесло: в сердце саднила рана, словно пули, пущенные в фото-Елену, отскочив рикошетом, поразили его в сердце. А душа была смята, выполоскана в слезах, превратилась в тонкую оболочку, в которую он лил и лил спиртное, но заполнить не мог. Пожалуй, именно то состояние душевной опустошенности, которое Смирнов долго не мог преодолеть, и стало причиной его постоянной привязанности к спиртному.

А потом была вторая, послевоенная, жена, тоже Елена, краснодарская казачка, дочка его квартирных хозяев. Он работал тогда в Краснодарском крайкоме, был по-прежнему красив и приятен в общении, слегка флиртовал с хозяйской дочерью, однако не был в нее влюблен. Хитрый ее отец сразу сообразил, что разведенный молодой партийный работник будет выгодной партией Елене, которая вернулась с фронта беременная с клеймом ППЖ. Ребенок родился мертвым, но клеймо осталось, потому и охотников жениться на ней, когда вокруг полным полно молодых девчонок, не было. Будущий тесть обстряпал дело сноровисто: под предлогом празднования своего дня рождения старик пригласил к столу и постояльца. Стол ломился от еды и выпивки. Самогон был заборист до такой степени, что Смирнов уже после третьего стакана отключился, а очнулся в постели рядом с хозяйской дочкой. В дверях — ее улыбчивые родители, у отца — поднос в руках, где стояла рюмка красного вина: «Поздравляем вас, Николай Константинович, радость да честь для нас породниться с вами!»

Смирнов обалдело переводил взгляд с лукавого лица, лежавшей рядом с ним женщины на довольные лица ее родителей. Хотел возмутиться, да ведь черт знает, может, и в самом деле спьяна предложил Елене руку и сердце, может, и было у него с ней что-то ночью, ведь Смирнов не всегда мог умерить свою мужскую страсть. И, судя по предложенной рюмке красного вина, Елена была девицей, хотя и в этом Смирнов не был уверен — он ничего не помнил. Впрочем, казачка совсем не безобразна, в теле, есть за что подержаться… И он выпил предложенную рюмку, лихо хряпнул ее о пол, и тем подписал негласный брачный договор. Старики удалились, а Смирнов, прежде чем встать с постели, решил «испытать» суженую уже в трезвом виде. К его удовольствию, она «испытание» выдержала, чем Смирнов остался весьма доволен.

Через неделю они зарегистрировали свои отношения, через год родился сын Вовка, еще через год умер тесть, который во всех распрях держал сторону зятя, чувствуя, видимо, свою вину за то, что так ловко подсунул ему свою дочь, скандальную и своенравную. Вскоре Смирнову предложили перевестись в Хабаровский крайком партии, он согласился, и семья, хотя Елена и протестовала, переехала на Дальний восток, где Смирнову довелось побывать в сорок пятом, когда добивали японские войска. С тестем Смирнов ладил, а сварливую и крикливую тещу открыто недолюбливал. Правда, теща все-таки поехала за ними вслед, но в Хабаровске вела себя тихо, понимая, что находится не в своем доме. Ну, а потом семья рассыпалась, как карточный домик, и кого в том винить, Смирнов не знал — себя или жену.

И хотя пролетело немало лет, все же все это время в его сердце жил образ Елены-первой, ее расстрелянная фотография, хотя Смирнов любил Павлу и ее дочь, эту самую длинноногую девчонку, которая шла сейчас рядом с ним, прижимая к груди новенькую гитару. И это по своей утраченной любви он лил слезы, когда Шурка с надрывом пела: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага…»

Глава XI — Выход на орбиту

Тихо в школе. Лето.

Шурка шла по пустынному коридору, и шаги ее отдавались гулким эхом. Она нисколечко не жалела, что попала в строительную бригаду по ремонту школы, где работала часть старшеклассников, остальные были в колхозе на сенокосе. Но самое главное, что их, перешедших в восьмой класс, считают старшеклассниками, потому она так уверенно, по-хозяйски шагала по школе.

Шурка росла вместе с двоюродными братьями. И научилась у них не только махать кулаками, впрочем, прошло уже то время, когда она могла отколошматить любого мальчишку-сверстника: теперь бывшие приятели стали выше ее на целую голову, сильнее физически.

У братьев Шурка научилась владеть всякими инструментами, ведь вместе с ними мастерила игрушки, и на своей улице была признанным оружейником — половина ребят имели деревянные пистолеты, автоматы с трещотками, сабли и кинжалы, сделанные Шуркой. Так что ни пила, ни рубанок, ни отвертка из рук Шурки не выскользнут, тем более что дома приходилось постоянно выполнять мужскую работу: что-то починять, налаживать, потому что отец, вернее — отчим (Шурка уже давно знала об этом), неумеха.

Отец с юности, окончив институт, попал на партийную работу. Начал с должности инструктора одного из Кировских райкомов партии, во время войны был комиссаром резерва политотдела Карельского фронта, а после войны работал начальником отдела сначала в Краснодарском крайкоме, потом — в Хабаровском. И всю жизнь за Смирнова в его доме работали другие: жена да теща, а если требовалось отремонтировать что-то, так ведь существовали электрики и плотники, которые быстро исполняли свое дело в его отсутствие, так что Смирнов никогда не знал, что такое ремонт в квартире. Всегда все вокруг него блестело, всегда наготове чистые рубашки. А когда Шурка в квартире затевала ремонт или генеральную уборку, то Смирнов бранился и уходил из дома. Кроме того, Шурке приходилось выключатели с утюгами чинить, стирать, уборкой заниматься, дрова пилить да колоть, воду носить из уличной водопроводной колонки. Поэтому Шурка обрадовалась, когда ее записали в строительную бригаду — там пригодится ее умение.

К пятнадцати годам Шурка сильно вытянулась, и как бабушка говорила, стала такой же тонкой-звонкой, как и ее мать в таком же возрасте. Глаза девчонки внимательно с легким прищуром вглядывались в то, что окружало ее. Шурка рано поняла, что она — не такая, как все, нет — не особенная, не самая лучшая, просто у нее все не так, как у ребят. В ее метрике в графе «отец» стоял прочерк, и это постыдное в глазах других обстоятельство тяжелым камнем давило ей на душу, которая у девчонки была легкая, летучая и страстная.

Жилось Дружниковым трудно — как когда-то бабушке, дяде Василию и тетушкам — Николаю Константиновичу вместе с прозвищами «майор», «инженер» присвоили новую фамилию. Мать болела, отец ударялся в запои, случалось, и буянил. Тетушки по-прежнему не жаловали Смирнова и мать, а Шурку изредка приглашали к себе в гости: они уже давно жили в одном городе с Лидой.

Когда Шурка приезжала в Альфинск, тетушки одаривали ее платьями со своего плеча, Шурка благодарила, но душа горела от унижения — приходится носить обноски. Вроде бы и жалели тетушки Шурку, а все-таки в той жалости было какое-то пренебрежение к ней и матери, неясная снисходительность, хотя Шурка и не понимала, чем особенным тетушки могли гордиться перед матерью. Но она стеснялась пьющего отца. Стеснялась еще и потому, что девчонки-подружки между собой хвастались обновками, а на ней, хоть и подогнанное отлично по фигуре — Лида подарила ей старую швейную машинку — но чужое и старое, потому особо близких подружек у нее не было.

Откачнулась Шурка и от мальчишек. Ушли в прошлое игры «в войнушку», лазанье по заборам и огородам. Давно погас костер на пустыре, возле которого грелись, пекли картошку, делились новостями уличные сорванцы, да и самого пустыря уже не было — торговая база подобралась вплотную к железнодорожному пути на лесокомбинат, проложенному на задах улицы Лесной прямо за их «сталинской» начальной четырехлетней школой.