– Фебе, – продолжал сирийский юноша, – я умру тут, у твоих ног, как тот черный ягненок, которого только что принесли в жертву, если ты отнимешь у меня надежду звать тебя когда-нибудь госпожой всего моего имущества.
При этих словах он вынул из-под одежды острый нож и показал его девушке.
Она побледнела и, удержав его руку, торопливо прошептала:
– Не делай этого! – и тут же, дрожа всем телом, схватила меня за руку.
Я хотела увлечь ее оттуда; но иностранец продолжал шептать какие-то слова, которых я не расслышала, а она, как будто очарованная его речью, склонив голову на грудь, оставалась на своем месте, не желая сдвинуться с него.
Вскоре затем окончилось жертвоприношение, а на другой день мы оставили Афины. Я полагала, что расставшись друг с другом, они забудут свое мимолетное увлечение, но я ошиблась. Не успели мы проплыть Циклады, как не в далеком расстоянии от нашего судна заметили другое, постоянно следовавшее за нами; мы тотчас узнали в нем судно сирийского купца, так как оно отличалось от греческих тем, что кроме парусов на нем были и весла. Оно не теряло нас из вида почти до самого Милета; но когда мы приближались к нашему городу, оно неожиданно скрылось от нас за выдающимся мысом острова Лероса, лежащего напротив Милета. Немного спустя мы вошли в наш порт, где на берегу я встретила своего старика-отца, которому бросилась в объятия.
С такой же радостью обняла Леосфена его несчастная Фебе.
Прижимаясь к родительской груди, мне казалось, что я находилась вне всякой опасности; не то было с Фебе: в ее сердце любовь уже горела сильным пламенем.
Несчастная девушка, отдавшись своему чувству, избегала даже меня, старавшейся рассеять ее надежды; ее холодность и недоверие ко мне заставляли меня страдать.
Сад, окружавший дом моего отца, спускался к самому морю; и часто по вечерам мы бегали по дорожкам этого сада и бродили по морскому берегу, вдыхая в себя свежий морской воздух, наполненный душистым запахом роз, апельсинов и олеандров.
Там встретилась я со своей подругой на пятый день по нашем возвращении из Афин. Это было также вечером; мы стояли на берегу. Вдруг моя милая Фебе, которая в эту минуту казалась более обыкновенного задумчивой и грустной, указала мне по направлению к острову Леросу, от которого она не отрывала своих глаз, на лодку, отчаливавшую от берега и при помощи весел быстро поплывшую в нашу сторону.
– Неволея, – сказала мне Фебе, – послушай, как сильно забилось мое сердце; я убеждена, что в этой лодке находится сирийский юноша.
И она задрожала, как ветка.
– Уйдем, – отвечала я, – уйдем поскорее, Фебе, если ты так боишься.
– Я не боюсь, о нет, я не боюсь, – повторяла она в смущении. – Но его лица, его голоса я не могу еще удалить из своей памяти. Я борюсь между желанием вновь увидеть его и слышать его речи и тем предрассудком, который заставляет нас, греков, ненавидеть сирийцев. О, Неволея, я люблю его!
И с этими словами она в изнеможении бросилась мне на шею. Я нежно освободила себя от ее объятий и, как будто предчувствуя приближавшуюся к нам опасность, проговорила поспешно:
– О, Фебе, уйдем, уйдем, еще есть время!
– Ах, останься, милая Неволея! – умоляла меня моя подруга, между тем как ее глаза, устремленные на приближавшуюся к нам лодку, искали на ней любимого ею юношу.
– Фебе! – вскричала я со страхом. – Плывущая сюда лодка не простая, как ты думала, это – гемиолия.[22] Посмотри! Одна половина ее не имеет гребцов, она устроена с палубой, и расположение весел не то, нам нужно бежать! – и говоря это, я тащила ее изо всех сил.
Гемиолия есть особенного сорта лодка, употребляемая разбойниками на наших морях, и поэтому я не могла ошибаться.
Но Фебе, узнав своего возлюбленного, стоявшего на палубе, схватила в свою очередь мою правую руку и проговорила:
– Не уходи, чего нам бояться того, кто меня любит?
И она принудила меня остаться.
Гемиолия была уже у скалы, которой оканчивается у моря одна часть нашего сада, тогда как с другой стороны он огражден высокой стеной. Нужно думать, что сириец заранее ознакомился с нашим берегом. Спрыгнув с палубы на выдававшийся в море скалистый уступ, он с быстротой дикой козы взбежал по утесам, считавшимся до тех пор недоступными, и через несколько мгновений стоял перед ними.
Мы стояли окаменелыми, пораженные такой смелостью; даже Фебе не могла выговорить ни одного слова. Но пират, – я не сомневалась более в этом, – бросив быстрый взгляд вокруг и заметив, вероятно, что мы дат леко от всякой помощи, резко свистнул и, став перед нами таким образом, что мы очутились между ним и морем и не могли уже бежать, сказал нам:
– Не бойтесь, о благородные девушки, и не подымайте крика.
Через несколько минут нас окружило человек до двадцати, вооруженных с головы до ног.
Я вскрикнула от ужаса и упала без чувств на землю.
Мы были похищены этими пиратами.
Потом я узнала от них же, что милетские лодочники, ради прогулки плывшие в тот час вдоль берега по другую сторону мыса, заметили наше похищение и поспешили к берегу, чтобы дать знать об этом; узнала я также и то, что мой несчастный родитель, стоя на берегу на коленях и простирая руки к сирийскому разбойнику и его товарищам, умолял их возвратить ему дочь, но его раздиравшие душу жалобы и отчаянные движения не тронули разбойников. Видя свои просьбы напрасными, мой отец обратился к своим согражданам о помощи, но эти последние находили невозможным гнаться за пиратами, или боялись их преследовать.
– Следовательно, наша поговорка не лжет! – прервал Мунаций Фауст.
– Какая? – спросила Неволен.
– Quondam fuere strenui Milesii.[23]
– Ваша поговорка в данном случае была справедлива. Пиратская же лодка как пришла, так и ушла быстро на всех веслах.
Когда я пришла в сознание, я нашла себя на дне лодки, в объятиях своей подруги Фебе, рыдавшей горькими слезами не столько о себе, – ее поддерживало еще чувство любви к пирату, – сколько обо мне. Тут увидели мы себя пленницами в каверне разбойничьего судна.
После того, как мы немного успокоились, Фебе, чувствуя, что она была причиной моего несчастья, бросилась ко мне вновь в объятия и, покрывая меня поцелуями, повторяла:
– О, прости меня, Неволея, прости меня.
Полная отчаяния и страдания, я не знала, что отвечать ей.
Затем прошло несколько минут молчания, которое было вновь прервано моей подругой.
– Неволен, – сказала она мне, – увы, теперь я знаю, кто такой сирийский купец, молодой человек, который клялся мне в вечной любви и который похитил нас.
Так как в тоне, с каким она это говорила, слышался страх, то я подняла на нее вопросительный взгляд, и она продолжала:
– Это Тимен, страшный пират карийских и сирийских морей; я слышала, как его товарищи называли его этим именем.
Каждый грек знал имя Тимена. Оно было страхом для мореплавателей; им пугали у нас детей. О нем рассказывается тысяча смелых приключений, свидетельствующих об его необыкновенной храбрости и жадности; многие утверждают, что он жесток, другие опровергают это. Он может превращаться подобно Протею, менять одежду и физиономию и быть неузнаваемым, если он этого сделает. И действительно, будучи в Афинах во время великих Панафиний, он ходил открыто повсюду, и никто не предполагал, что под плащом сирийского купца скрывается страшный пират наших морей.
– Бедная моя голубка! – воскликнул тут Мунаций Фауст, слушая со вниманием рассказ Неволеи. – Что же было с тобой в руках этого кровожадного коршуна?
Неволея продолжала:
– Нас увезли в Адрамиту, в маленький индийский городок, где мы оставались некоторое время. Тимена мы не видели: он разбойничал в это время на морях, и Адрамита была его гнездом, куда привозил он свою добычу. Фебе и я, мы были предметом особенных забот всех слуг Тимена, и мы не знали, что думать о своем положении в его доме. Быть может, он ждал богатого выкупа. Нужно сказать, что мой родитель мог умереть от горя, если бы не нашел возможности освободить меня; а Тимен мог бы получить за нас от него большой выкуп, если бы он не имел в виду другой, еще более выгодной сделки. На Леосфена, отца Фебе, нельзя было рассчитывать: этот старик был беден и он мог надеяться лишь на великодушие и доброту моего отца.