Райцентр встретил молчанием, темнотой. Казалось, все вымерло. Свет горел только в одноэтажном здании детсада, где теперь размещалась жандармерия. «Надо заглянуть в окно: может быть, увижу Онищенко. Тогда завтра побываю у Кириллова, и задание будет выполнено. Если дома все в порядке, можно вернуться в отряд… Василий ждет, беспокоится…»

Девушка подкралась к освещенному окну. У стола, забросанного окурками, заставленного бутылками с желтоватой самогонкой, сидели несколько раскрасневшихся пьяных полицаев. В центре — Онищенко. «Ну, подожди, убийца! За все ответишь!»

Соня не успела отойти. Кто-то цепко и твердо схватил сзади, дохнул сивухой, чесноком.

— Ты чего здесь, девка, лазишь?! Приказа начальства не знаешь? Шляешься по ночам?

Соня рванулась, что есть силы, и вырвалась бы, но на помощь первому полицаю подоспел второй. Они повалили сопротивлявшуюся девушку и волоком потащили в жандармерию. Соня стукнулась головой об острую шляпку гвоздя, вылезшего из половицы. Почувствовала: по лицу бежит горячий ручеек.

— Под окнами бродит, — пояснил один из полицаев, задержавших девушку. — Может, гранату хотела кинуть.

Полицай грязно выругался.

Онищенко сразу узнал ее. Встал и, вытирая толстые мокрые губы жирной ладонью, протопал к девушке. Схватил за волосы:

— Любовница Школьникова! Попалась, пташечка!

Соня вскрикнула от неожиданной резкой боли: Онищенко вырвал из уха девушки сережку. Ударом кулака сбил на пол и ожесточенно начал топтать партизанку тяжелыми сапогами.

В подвале, придя в себя, Соня сняла оставшуюся сережку и спрятала на груди.

Утром, когда серый свет пробился в камеру, она увидела на забрызганной кровью стене расплывшуюся надпись:

Соню привели на допрос к Онищенко. По подобострастному отношению полицаев чувствовалось, что он один из главарей.

— Где партизаны?! — закричал Онищенко визгливо. — Говори быстро.

Она молчала, с ненавистью и презрением смотрела в разъяренное лицо врага.

— Где? Говори место! Где Школьников?..

Онищенко жестоко избивал Соню. Девушка часто теряла сознание. Ее приводили в чувство, облив холодной водой, и снова били, снова допрашивали. Она молчала.

Соня заметила, что ее прятали от немцев. Стоило услышать их речь, как Говорко выталкивали в запасную дверь и бросали в камеру. Девушка догадывалась, что ее прячут с одной целью: Онищенко хочет сам исправить свою ошибку, лично узнать о новой партизанской базе.

Много дней пытали мужественную партизанку, но так ничего и не добились. И однажды ночью, надругавшись, выколов глаза, выбросили Соню на улицу.

Полуголая, истекающая кровью, она долго ползла по грязи, смешанной со льдом и снегом. Ползла до тех пор, пока не подобрали честные советские люди.

Соня горела, металась в бреду. Лекарства оставались нетронутыми. Неизвестно, как бы все повернулось, если бы партизаны не узнали, где она находится. Ее перенесли в отряд. И уже следующей ночью на самолете отправили на Большую землю.

Ночные выстрелы

С самого раннего утра Василия Ивановича не покидали смутные тяжелые предчувствия. К тому же еще разболелось плечо — давала знать себя старая рана. Школьников начал ее массажировать. Часто это помогало. Сегодня боль по-прежнему оставалась резкой.

Еще не открыв двери своего кабинета, Василий Иванович услышал телефонный звонок. Звонил дядя Боря:

— Я доложил о случившемся своему начальству. Чижова ищут. Думаю, никуда он не денется… И вот еще, Василий Иванович, ты о находке плотника пока никому не говори. Я всех остальных предупредил.

— Зачем эта конспирация?

— Мыслишки есть кое-какие. При встрече расскажу.

Дядя Боря помедлил, и зная, что настроение у Школьникова скверное, добавил:

— Вечером приходите ко мне с супругой. Пельмени будут… настоящие, сибирские. Моя Катя сделала по твоему вкусу — остренькие.

День секретаря парткома колхоза — сплошные заботы. В одном месте не ладилось с поливальными машинами, в другом надо было обязательно провести беседу, проехать с агитбригадой по полевым станам, поторопить редакторов с выпуском стенных газет. Десятки, сотни больших и маленьких дел.

Василий Иванович приехал с полей к себе в кабинет поздно ночью. С улицы доносились голоса парней, смех девушек, задумчивый разговор гармошки. Знакомые звуки, он привык к ним.

К завтрашнему утру ему надо было подготовить справку в райком партии.

Школьников уже собирался уходить домой, когда за окном явственно послышался шорох. Василий Иванович хотел закрыть створку, но не успел сделать и шага. Ярко-рыжий хвост выстрела метнулся навстречу, ожег лицо. После второго выстрела будто раскаленным шилом проткнуло грудь. Василий Иванович закачался и тяжело рухнул на пол. Еще какое-то время он был в сознании, слышал неумолкающую гармошку-полуночницу. Потом стало тихо-тихо…

Первым узнал о страшной беде Егор Егорович. Он пришел проконтролировать свою старуху.

Глуховатая Ананьевна спала крепко, и мужу пришлось немало побарабанить по двери кулаками.

— Все спишь, старая! — крикнул старик.

— Чего ты, Егор Егорович, напраслину возводишь. Минуточку всего я и придремнула. Голова чегой-то закружилась, так закружилась… Я и прилегла. А тут сон навернулся.

— Будь ты военнообязанная, я бы тебе за такое дежурство сотню нарядов «вне очереди» всыпал, — сердито сбросил Егор Егорович со стола рисунки Ананьевны.

— Будто на лодке мы с тобой катались, — рассказывала Ананьевна, не обращая внимания на ворчание мужа. — И вдруг лодка как закачается, и что-то как бабахнет! Оказались мы оба в воде. Плывем, плывем, а выплыть не можем: берег крутой, обрывистый. А на берегу стоит Митька Чижов. Ему бы подсобить нам, а он, черт вылизанный, смеется и кукиш ставит… Не досмотрела я сон. Ты загремел, зашумел.

— Уже два часа, — вздохнул Егор Егорович, вдавливая коричневым ногтем окурок в черное дно стеклянной пепельницы. — А Василь наш Иванович сидит. Свет у него горел, когда я к тебе направлялся. Заботливый мужик, работящий. Настоящий партиец… Пойду-ка я его домой спроважу, а то Соня, поди, заждалась.

— Сходи. А я еще одну лисичку нарисую да завтра в детский сад унесу детишкам. Такая там одна хорошенькая — Олечка. А, может, и сон досмотрю, как мы с тобой выбирались из воды.

Егор Егорович легонько постучал в дверь кабинета Школьникова. Молчание. А свет пробивался сквозь щель. «Забыл, видать, погасить». Старик потянул ручку и замер на пороге с открытым ртом. Василий Иванович лежал на полу в неловкой позе: одна рука была подвернута за спину, вторая сжата в кулак и вытянута. Темная, поблескивающая лужа растекалась по полу. Егор Егорович, дрожа, словно от сильного озноба, выскочил из кабинета.

Чижов заметает следы

Митька стоял в тамбуре вагона скорого поезда и привычно чистил перочинным ножом длинные, как у женщины, ногти. По сторонам мелькали станицы, прикрывшиеся зеленью от палящего солнца. Митька нервно вздрагивал, когда кто-либо выходил из вагона. Правой ногой он прижимал к стенке небольшой облупленный чемоданчик.

К Чижову несколько раз выходил крючконосый мужчина. От крючконосого сильно пахло пивом и селедкой. Они испытующе взглядывали друг на друга, обменивались незначительными фразами: «Ну и духотища… сейчас бы на пляже позагорать с холодным пивком, раками…». Дальше этих фраз дело не двигалось. Митька был осторожен, хотя крючконосый явно хотел познакомиться.

Уже перед Ростовом он спросил в упор:

— Чего в городе потерял?

Митька боялся, страшно боялся. Однако у него не было денег, и вместо ответа на вопрос он выпалил:

— Не купишь пару безделушек?

Крючконосый глянул в самые зрачки Чижова и еле заметно кивнул.

Митька разжал потный кулак с заранее приготовленными двумя золотыми кольцами. На одном алел ровным спокойным светом крупный камень.