Ученые недоумевают, не зная, как объяснить это необычное явление.

— Это все, — закончила я.

— А где это происходило? — без особого любопытства спросил Недомерок.

— Где-то здесь, — ответила я.

— Ну а все же?

— В Румынии.

У дедушки Петике, двухметрового роста аптекаря, посаженная на широченные плечи голова сильно вытянута вперед, как у коршуна или черепахи, вот почему за глаза его и называют — папаша Галапагос (Рèге Galapagos).

Кстати, насчет любви. Когда апостол Павел говорил о языках человеческих и ангельских, он сказал (1 Кор. 13), что без любви они — не более чем звук треснутого горшка.

Ай-да-Мари работала прежде в открытой пекарне, где за стеклом, на глазах покупателей, лепила ватрушки. Этот принцип открытости она сохранила и на новой работе в «Веселой распутице», где любопытствующие, заглядывая в панорамные окна, могут увидеть, что для них приготовлено и что они могут купить в стенах бывшего монастыря.

— …Но ты не сказала ни слова о тех жутких препятствиях, которые — в чем я не сомневаюсь — делают невозможным такой побег…

Эту обеспокоенность высказал Капитан, вожак стаи.

— Нет на свете такого клочка земли, — набрав в легкие воздуха, отвечала я, — откуда…

— Это что? Цитата какая-то? — перебил Глыба.

— Да, Глыба, цитата, и очень важная, из графа Бенёвского, который сказал, что не бывает безвыходных ситуаций и нет такого клочка земли, откуда при должной сплоченности не могла бы сбежать группа отважных свободолюбивых мужчин.

— Уши мои, что вы слышите? — встрял тут Пишта Потемко, плебей и законченный карьерист по кличке Сквалыга. — Заяц учит стрелять охотника! Желторотая пигалица… еще молоко на губах не обсохло, а берется учить нас, что значит отважный мужчина… По-моему, эта барышня не знает еще, что такое мужчина вообще…

— Все гораздо печальней, П. П., — с неземным спокойствием отвечала я. — По-моему, это ты не имеешь понятия, что значит мужчина.

Все, отвернувшись, заржали. И даже крот Игэлае заухмылялся в своей норе. Если бы нечто подобное я осмелилась сказать месяца два назад, у меня выдрали бы все перья.

Вот что значит для человека совершеннолетие.

Или для страуса.

На картине, которую сумасшедший художник намалевал на тенте загадочной фуры, командир воинов восседает на одногорбом верблюде, так называемом дромедаре, обитающем в пустынях Аравии и Египта, в чем в ближайшее время нам представится случай убедиться самим.

— …путь на юг будет проходить через Потерянный оазис — бесследно исчезнувший в море песка сказочный остров, который аборигены, в честь одноименной птицы, окрестили Зерзурой. Нога человека еще никогда не ступала на Зерзуру, но берберы уверены, что именно там находятся сокровища древних царей, которые охраняет огромная, превратившаяся в камень, птица. Надо просто уметь читать великую книгу бескрайней пустыни, так говорил граф Ласло Алмаши [7], известный также под именем Английский пациент. Ну так вот! Мы — самые быстроногие бегуны на свете, — объясняла я. — И если без передыху бежать прямо на юг, то достаточно скоро мы достигнем Африки.

— И сколько времени займет этот пробег? — полюбопытствовала Корица.

— Неделя-другая — и мы у подножия пирамид, — сказала я ободряюще. — Лично я отправляюсь завтра.

— И я, и я, — завопили они в пять клювов. Все пятеро, как один человек, точнее сказать, как один страус, изъявили желание бежать вместе со мной — Максико, Тарзан, Голиаф, Володя и Корица.

А тетка Лула, страусиная ведьма, хватая воздух, вскричала:

— Нюхательную соль, скорее, ой-ой!

Она надеялась, что этим старинным средством сможет унять сердечное треволнение.

Совещание я закончила следующими словами:

— Отныне и навсегда те из нас, кто желает обрести свободу, должны зарубить себе на клюве вопрос, который помог графу Бенёвскому успешно преодолеть сотни и тысячи безумных опасностей и преград.

Вопрос этот звучит так:

КАК НАМ ВЕРНУТЬСЯ ИЗ ЭТОЙ ЮДОЛИ ПЫТОК И УНИЖЕНИЙ В БЛАГОСЛОВЕННОЕ ЦАРСТВО СВОБОДЫ?

Спиртзавод остался уже позади. Начался новый лес, незнакомый. Успокоившись, мы галопом понеслись дальше на юг, ориентируясь, как было условлено, по начертанным Заадором знакам.

Внезапно наше внимание привлекли необычные звуки.

— Что за треск? — изумилась я.

— Ружье, — испугался Тарзан. — Точней, не ружье, а ружья.

— Охотники? — долетел до меня взволнованный шепот Корицы.

— Скорее всего, браконьеры или, как их еще называют, пострельщики, — ответил Тарзан, как будто было не все равно, чьи пули сейчас продырявят нам шкуры.

Охотничий раж между тем все нарастал. Времени на раздумья не было, и мы, стремглав, поскакали дальше, тем более что поблизости послышался жуткий собачий лай. Это было не милое тявканье наших сторожевых собак-пули, а истошный, безжалостный, ужасающий и кровавый вой прирожденных убийц. По сравнению с ним град стрел, посыпавшийся на нас с небольшого грузовичка, показался нам просто спасением. Если не ошибаюсь, на борту притаившегося за поворотом проселка грузовика была надпись: ООО «Живодеры и кошколовы».

— Эти стрелы отравленные, — прокричала я, падая, и запомнила только стремительно приближавшееся ко мне дно оврага. (Сегодня я уже знаю, что все, в кого попадают такие стрелы, против собственной воли тут же впадают в сон. Ибо нету предела человечьей злокозненности и изобретательному коварству.)

Очнулись мы уже в своих клетках. Проснулась я одурманенная, как с похмелья. И грустная, как впавшая в меланхолию кошка. Из установленных на ферме динамиков гремел шлягер: «Никуда уже не спрятаться, не скрыться…»

Меня разбудил отвратительный, густой, пробирающий до печенок дух самогонки из горечавки.

Тарзан рассказал, что, пока мы спали, всем шестерым, как делают это гусям, подрезали крылья. И Корица, и Голиаф считают, что это просто месть, но, мне кажется, дело не только в этом.

Решила подумать до завтра. И только когда буду уверена в своей догадке, изложить ее на бумаге. Поэтому никому ничего не сказала, хотя на ум мне пришли две строчки из стихотворения Эндре Ади, которое мы заучили в школе на уроке венгерской литературы:

С этим я и заснула.

А проснулась от какофонии свадебной процессии. Это была свадьба Шпильки, сочетавшейся с каким-то истопником. Однако это событие не заслуживало бы внимания, если бы не поразившее меня поведение Лацы Зашибленного. Когда начали играть очередную мелодию, он, вместо того чтобы водить смычком по виолончели, начал, как сумасшедший, дубасить свой инструмент какой-то палкой.

— Что он делает? Он с ума сошел? — спросила я Петике, которого тоже привлек этот шум.

— Да ничего подобного. Это так принято. Ведь это не виолончель, а гардонка, — просветил он меня.

— Такой инструмент?

— Ну да, типа виолончели.

— И не жалко тебе его?

— Если хочешь, я для тебя разузнаю, что пишут о нем в ученых книгах.

— Ну, конечно, хочу. А знаешь, что мне сегодня приснилось?

Перед тем как проснуться из-за свадебной какофонии, мне снилось, что я — скороход при царе, и в беге моем меня вдруг остановила мрачная и глубокая пропасть. В этом сне меня звали Картечью, расселина была неимоверно глубокой, не слишком широкой: казалось, что перепрыгнуть ее можно в один прыжок.

Понаблюдав за летающими животными, и вовсе не только за птицами — нет! — но и за комарами, шмелями и даже нетопырями, я открыла закономерность, согласно которой летать могут только существа, которых природа наделила крыльями. Мне кажется, что между маханием крыльями и полетом существует глубокая причинно-следственная взаимосвязь.