Задолго до процесса Сталиным был организован ряд провокационных акций, к которым относились командировка Раковского в Японию, а Бухарина — в Европу. Ещё в 1937 году Троцкий высказывал предположение, что эти командировки были устроены, чтобы впоследствии приписать Раковскому и Бухарину связь с иностранными разведками [71]. И действительно, Раковский «признался» на суде в том, что во время пребывания в Японии он был завербован тамошними спецслужбами. От Бухарина, упорно отказывавшегося признать обвинения в шпионаже, удалось добиться лишь признания о достижении им соглашения с меньшевиком Николаевским относительно того, что в случае провала «заговора» II Интернационал поднимет кампанию в защиту «заговорщиков» [72]. Уже во время процесса Николаевский выступил с заявлением, в котором утверждал, что во время его встреч с Бухариным по поводу покупки советским правительством материалов архива Маркса и Энгельса, не происходило «ничего, хотя бы отдалённо напоминающего переговоры политического характера. Встречи не носили характера каких-то тайных свиданий и были превосходно известны организаторам теперешнего московского процесса» [73].
Некоторых обвиняемых, по-видимому, шантажировали компрометирующими фактами, имевшими место в их биографии. Так, Зеленский и Иванов обвинялись в работе до революции на царскую охранку. Комментируя эти обвинения, Троцкий напоминал, что сразу после Октябрьской революции партийные комитеты и органы ЧК приступили к тщательному изучению полицейских архивов с целью выявления провокаторов, которые понесли суровое наказание. Вся эта работа была завершена в 1923 году. В её ходе, помимо данных о полицейских агентах, были получены материалы, свидетельствовавшие, что некоторые молодые революционеры вели себя на допросах в полиции недостаточно осторожно или малодушно, отрекались от своих взглядов и т. д. Сталин сконцентрировал все такие материалы в своём архиве и шантажировал ими в чём-то скомпрометированных лиц с целью добиться от них полного послушания. К числу таких лиц могли относиться Зеленский и Иванов. Троцкий выражал абсолютную уверенность в том, что они никогда не были агентами охранки; «но у Сталина были какие-то документы, которые дали ему возможность сломить волю этих жертв и довести их до последней стадии морального унижения. Такова система Сталина!» [74]
О том, что предположение Троцкого близко к истине, косвенно свидетельствует процедура, через которую был проведён Постышев. За 8 месяцев до его ареста было принято постановление Политбюро, в котором «устанавливался факт подачи т. Постышевым в 1910 г. унизительного ходатайства на имя командующего Московским военным округом о смягчении судебного приговора». Объясняя «этот недопустимый факт» «молодостью и несознательностью Постышева», Политбюро объявило ему выговор за то, что он не сообщил Центральному Комитету о подаче этого ходатайства [75].
Наиболее сложная проблема связана с поведением в тюрьме Бухарина. В последнем слове на суде он рассказал, что около 3 месяцев «запирался». Для него был установлен более щадящий режим, чем для его сопроцессников, в результате чего он в тюрьме «работал, занимался, сохранил голову» [76]. В начале следствия ему было разрешено послать жене письмо с просьбой отобрать и прислать книги из его библиотеки, которые могут понадобиться для его научных занятий. Ларина дважды передавала книги, которые Бухарин использовал для работы над своими рукописями. Некоторые книги, необходимые для работы, передавал Бухарину и его следователь Коган.
Всего Бухарин написал в тюремной камере более 50 печатных листов. Понятно, что такое количество относительно завершённых работ самого разного жанра, написанных с использованием многочисленных отечественных и зарубежных источников, он не мог бы создать, если бы к нему применялись пытки и издевательства.
Все тюремные сочинения Бухарина направлялись Сталину, который до своей смерти хранил их в своём личном архиве. Они увидели свет только в 1994—1996 годах. Среди трёх больших сохранившихся рукописей хронологически первой является работа «Социализм и культура», представляющая вторую часть труда «Кризис капиталистической культуры и социализм» [77] (первая часть под названием «Деградация культуры при фашизме», написанная в основном до ареста Бухарина, до сих пор не найдена). Эта книга включает, помимо острой критики фашизма, апологетическую картину «построения социализма» в СССР.
Вслед за этим Бухарин написал незавершённый автобиографический роман [78], теоретическую работу под названием «Философские арабески» [79] и книгу стихов [80].
В архиве Сталина хранятся 4 письма Бухарина, направленных из тюрьмы. Из них ныне известно обширное письмо, написанное за три месяца до суда и снабжённое бухаринскими пометками: «Весьма секретно. Лично. Прошу никого другого без разрешения И. В. Сталина не читать». В этом письме Бухарин многократно возвращался к описанию своего невротического состояния («я весь дрожу сейчас от волнения и тысячи эмоций и едва владею собой»; «совсем не знаю, в каком я буду состоянии завтра и послезавтра etc.Может быть, что у меня, как у неврастеника, будет такая универсальная апатия, что я и пальцем не смогу пошевельнуть»; «господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклёванную и истерзанную душу!»).
«Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата,— писал Бухарин,— я даю тебе предсмертное честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые я подтвердил на следствии… Мне не было никакого „выхода“, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я „не разоружаюсь“».
Пытаясь дать теоретическое обоснование такому своему поведению, Бухарин «соорудил примерно такую концепцию»: у Сталина имеется «какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других — по-другому, третьих — по-третьему». Умоляя Сталина не воспринять эти соображения таким образом, будто он упрекает вождя «даже в размышлениях с самим собой», Бухарин писал: «Я настолько вырос из детских пелёнок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают всё, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах». Единственный парадокс, который мучает его, заключался, по словам Бухарина, в том, что Сталин, возможно, не исходит из этой «всемирно-исторической» идеи, а действительно верит в его преступления. «Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишиться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головой о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать? Что делать?»
Убеждая Сталина: «все последние годы я… научился по-умному тебя ценить и любить», Бухарин в заключение письма просил у него «последнего прощения (sic! — В. Р.)» и заверял: «Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных».
Заявляя, что «ничего… не намерен у тебя ни просить, ни о чём не хочу умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится», Бухарин тем не менее обращался с несколькими просьбами: 1) дать ему возможность умереть до суда, ибо «мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс»; 2) в случае вынесения ему смертного приговора «заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтобы я заснул и не просыпался)… дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь!.. Молю об этом…»
Вместе с тем, лелея надежду, что ему будет сохранена жизнь, Бухарин предлагал в этом случае выслать его в Америку, где он «провёл бы кампанию по процессам, вёл бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вёл бы это дело с большим размахом и прямо с энтузиазмом». Бухарин предлагал и гарантии, которые при этом можно было бы использовать: послать с ним квалифицированного чекиста, задержать в СССР его жену и т. д.