— Что они там хоть говорят? — спросил майор.
— Поздравляют, должно быть, — подал голос Ковинька. — Да вы шо, берите картошку, котлеты, пока горячие. Поговорить и потом можно будет!
— Прав ты, прав, — кивнул майор.
Ели. Пили. Один из глухонемых подошел после очередного «неслышного» тоста к доске. Написал: «За мир во всем мире и чтобы не было войны!».
Выпили вместе.
Потом Добрынин опять «ГОРЬКО!» написал.
Праздник набирал скорость, но такое ощущение было, будто два разных праздника отмечаются за столом.
Ковинька подвыпил, стал про изготовление самогона рассказывать. Житомирщину вспомнил.
Добрынин тоже кое-чего вспомнил — про молочную водку, которую на Севере пил, про всякую северную еду и заливные оленьи штуки.
Время тянулось медленно, словно никуда оно не спешило, и даже этот зимний день не хотел заканчиваться.
Снова пили, говорили. Произносили и записывали на доске тосты. И вот ощущение раздвоенности праздника стало уходить. Показалось Добрынину, что глухонемые и без слов его понимают, что бы он ни говорил.
— Я отчего в повара пошел, — рассказывал, жуя котлету, Ковинька. — В общем-то, конечно, из-за любви к еде, но и не только. У нас на Украине еду все любят, а вот в повара только некоторые идут. Ведь для повара особое чувство нужно! Чтобы не пересолить, не переварить… И еще людей надо любить, иначе обязательно потравишь их чем-нибудь!..
— Ну я, положим, тоже еду люблю! — вставил майор Медведев.
— Правильно, — обрадовался повар. — Но вы из-за того, что еду любите, в военные пошли, а я в повара!
Майор выпил водки, закусил нижнюю губу — задумался. Потом глянул на Ковиньку попристальнее.
— Не-е-ет, — сказал майор. — Я в военные пошел потому, что я Родину больше еды люблю, а ты еду — больше Родины…
Добрынин помрачнел. Видел он, что захмелел майор с непривычки, ведь пил он очень редко и помалу. А вот из-за первой на Высоте Н. свадьбы разошелся.
Поднялся Добрынин с кружкой водки на ноги. Подождал, пока все заметили, что он поднялся. Потом сказал:
— Давайте за Никифорова выпьем, за его трудную жизнь. Ведь если б его не было, то не было бы здесь этой Высоты и не было бы нас здесь…
Сказал, отошел к доске. Написал: «Выпьем за Никифорова».
И стоя осушил кружку.
Тут и глухонемые поднялись. Тоже стоя выпили — уважение к памяти Никифорова проявили.
Добрынин с благодарностью посмотрел на них.
Повар тоже встал, а за ним следом и майор поднялся.
Разговор после этого тоста лег в мирное русло. Рассказал Добрынин Ковиньке и Медведеву о своем желании сперва памятник Никифорову поставить, а потом уже уезжать, раз задание Родины выполнено. Сказал, что и глухонемые обещали помочь в свободное время. Медведев идею одобрил.
— О! — сказал он, коротко подумав. — Нам с Высоты Ж. обещали стройматериалов принести на складское помещение. Цемент там, кирпичи… Значит, так — цемент сможешь взять на памятник. Не весь, конечно…
— Спасибо, — Добрынин улыбнулся и крепко пожал майору руку.
В пятницу началась новая рабочая неделя, и уже ничего не напоминало Добрынину об отмеченной в четверг свадьбе. Даже голова не болела, что свидетельствовало о здоровой еде и выпивке, а также об общем здоровье народного контролера. Он прохаживался по цеху, наблюдал за старательно работавшими глухонемыми, ждал первых «доведенных» метеоритов, чтобы проверить их многочисленные грани. Похоже было, что до первых «доведенных» предстояло ему ждать еще не меньше часа. И вышел Добрынин на площадку.
Сухой морозец щипанул свежевыбритые дрябловатые щеки, за нос щипанул. Небо было белесое, безоблачное. И солнце было белесым, словно растворившимся в небе.
Решил зайти погреться к себе в комнату. В коридоре столкнулся с майором.
Медведев, видимо, не выспался — и на завтраке его не было — лицо опухшее, глаза красные.
— А, Пал Алексаныч, как там?
— Порядок, — ответил Добрынин. — Работают.
— А мне этот… Ефимов звонил… — сказал Медведев. — Он через неделю уже генерал, в Москву на повышение переводят… Сказал, что с Сагаллаевым несчастный случай… с татарином нашим… медведь его разорвал там, говорит. Говорит, пошел он на склон зачем-то, ну и медведь там… Хоть и татарин, а жалко, — закончил майор.
Добрынин смотрел в его глаза и видел, что действительно огорчен Медведев этой новостью, хоть и пытается это скрыть. Ясно стало Добрынину, что не верит майор в «случайность» эту. Кивнул Добрынин и к себе в комнату пошел.
— Пал Алексаныч, — крикнул ему в спину майор. — Завтра цемент принесут. Три мешка. Один возьми для памятника!
Добрынин обернулся, поблагодарил.
После временной отмены запусков метеоритов Добрынин больше не чувствовал себя так напряженно, как прежде. Никакой гонки теперь не было. Никто не приходил за новыми метеоритами каждую среду. И теперь почти всегда до обеда не было у народного контролера никакой работы. Ходил он в это время по склону, выискивал место для памятника Никифорову. Сходил однажды и на условную могилу переводчика Канюковича. Пришел и глазам своим не поверил — увидел там не одну, а две могилки. Но когда подошел поближе, прочитал на второй «Повар Руслан Сагаллаев, трагически случайно погиб». Вернулся, сказал об этом майору.
— Ну что, — майор пожал плечами. — Люди живут, умирают. Конечно, надо гдето хоронить…
За день до выходного, в среду, нашел Добрынин хорошее местечко, только не внизу на склоне, а высоко на горе, над Высотой Н. и даже над поломанным прикрепленным к скале прожектором. Тропинки туда не было, но с одной стороны в каменной стене было столько рытвин и трещин, что подниматься и спускаться по ним можно было легко, как по лестнице. Зато там, наверху, природа создала удивительно пологую площадочку, маленькую и тоже висящую над пропастью ступенькой, уступчиком. Размером она была метра два в ширину и около трех в длину. Понравилось это место Добрынину, и уже на следующий день с утра привел он туда глухонемых. Рабочие осмотрелись — и им место понравилось. И уже после обеда снова поднялись они на площадку. Принесли мешок цемента, два ведра воды и большой железный таз, раньше стоявший для сбора дождевой воды на крыше общежития.
У Добрынина в кармане была бумага и карандаш. «Какой памятник будем делать?» — спросил он Севу и передал ему листок и карандаш для немедленного ответа.
Сева подумал, «поговорил» с друзьями. Потом нарисовал на листке обелиск.
Добрынин вздохнул. С одной стороны, хотелось ему, чтобы памятник у Никифорова был какой-нибудь особенный. Но с другой стороны, и сам он знал только обелиски и бюсты, а других памятников героям вспомнить не мог.
Развели рабочие бетон. Потом двое вниз пошли, на Высоту.
Вернулись через часик со сбитым из упаковочных досок обелиском. Залили внутрь бетон и забили днище досками. Оставили этот «двойной» обелиск на площадке лежать. А сами сели, свесив ноги, на край маленькой горной ступеньки, «заговорили».
Добрынин, стоял над этим залитым цементом деревянным обелиском. Стоял и ждал.
Начинало темнеть, и рабочие заторопились вниз. Знаками они показали Добрынину, что надо оставить этот обелиск лежащим. Видно, не хотели объяснять письменно — боялись темноты. И Добрынин их понимал.
Спустились вместе. А на следующее утро Добрынин сам поднялся туда с топором, оторвал доски, и оказался под ними серый обелиск почти правильной формы с плоским днищем.
Поднатужился Добрынин, поставил его. Потом пододвинул, чтобы в самом центре площадки стоял.
Задумался о Москве, о Киеве, о своей дочери, которую скоро увидит.
Потом снова о Никифорове вспомнил. Решил сходить вниз, попросить у Медведева краски, чтобы написать на обелиске, в честь кого он поставлен.
У Медведева как раз оказалась банка белой краски, специальной противодождевой.
Взял ее Добрынин, вместо кисточки отломал у какого-то куста по дороге тонкую веточку и снова поднялся наверх.
Уселся на камень перед обелиском, вывел на нем белыми буквами: «Герою и замечательному человеку майору Никифорову (посмертно подполковнику)…» Тут задержался Добрынин, стал думать, что дальше написать. Сначала хотел он от себя памятник поставить, но теперь очевидно стало ему, что нескромно и нехорошо это. Тем более что памятник глухонемые сделали, а Медведев цемент дал… И вот, подумав еще немного, окунул снова народный контролер палочку в краску и дописал: «… от благодарной Родины».